– Надо пожалеть нашего молодого гостя. Пойдем и вызовем наших невидимых друзей.

Все общество перешло в будуар мадам Буассе, и полковник выдвинул на середину комнаты стол, положил на него несколько листов бумаги, принес крошечный столик, в одном из ножек которого был вставлен карандаш. Мадам Бартон села вместе с другими за стол и положила на него руку.

– Теперь, друзья мои, – сказал полковник, – дайте друг другу руки, помолимся мысленно, чтобы придать больше силы появившемуся духу.

Через несколько минут молчания столик начал двигаться, и карандаш написал имя Густава.

– Это мой покойный сын, – сказал хозяин дома, – самый близкий дух медиума. Скажи нам, милый Густав, присутствует ли здесь дух княгини Орохай и желает ли она вступить в общение.

Быстро на бумаге были написаны следующие слова: «Нет надобности составлять цепь, пусть князь подержит свою руку минут пять возле руки сестры».

Рауль повиновался, и, когда назначенный срок прошел, карандаш стал писать: «Дух княгини Орохай здесь и готов отвечать своему сыну».

Нервная дрожь охватила Рауля. В голове его роилось столько мыслей, что он не мог сформулировать вопрос. И столик тотчас написал другим почерком:

«Молитесь все, чтобы Рауль успокоился, хаос его мыслей мешает мне писать».

Призвав всю силу своей воли, князь сосредоточился в своей молитве и потом в волнении проговорил:

– Дорогая матушка, если это ты говоришь со мной, то для удовлетворения укажи мне какое-нибудь обстоятельство, известное лишь нам двоим.

– Слушайте, – сказал минуту спустя полковник, вынимая листок, – вот что написал дух: «Рауль, дитя мое, это я. Вспомни признание, которое ты сделал мне в то утро, когда я тебе рассказала о явлении твоего отца. Чтобы убедить тебя в моем присутствии, я напишу тебе здесь слова известной тебе записки».

Далее последовало содержание таинственного послания отца Рауля. Рауль никому не поверял рассказа своей матери. Лишь вскользь и не сообщая подробностей, говорил он полковнику о видении княгини. Ошеломленный, он с лихорадочным волнением снял с шеи цепочку и старый медальон. Он хорошо знал смысл записки, но никогда не обращал внимания на построение фраз, а теперь, когда он сравнивал эти две записки, то они оказались вполне схожими. Слезы брызнули из глаз Рауля. Наклонясь к столу, он прижал карандаш к своим губам.

– Матушка, прости, что я еще хочу в некотором роде испытать тебя, но рассудок отказывается понимать это чудо, уничтожающее смерть. Можешь ли ты и хочешь ли ответить мне на один мой мысленный вопрос?

Едва успел он подумать свой вопрос, как карандаш уже писал: «Валерия не виновна в преступлении, в котором ты ее подозреваешь, и я благословляю тебя, чтобы ты исполнил обещание, данное мне перед смертью. Бог дарует мне милость говорить с тобой, руководить тобой, давать тебе советы, и я вполне этим счастлива». Смертельная бледность покрыла лицо Рауля. Он никогда не произносил имени Валерии, клятву его не слышал никто, кроме его матери. Широко раскрыв глаза, всматривался он в прочитанные им строчки.

– Мать моя, – прошептал он наконец дрожащим голосом, – если ты любишь меня, как любила, ответь мне на последний вопрос, и я буду счастлив сознанием, что ты опять со мной и что я приобрел непоколебимое убежище. Скажи имя моего ребенка, твое девичье имя и день моего рождения.

– Амедей, Одилия, графиня фон-Эберштейн и 22 июля 18.. – быстро написал карандаш.

Этот ответ произвел потрясающее действие. С глухим вздохом, почти без чувств Рауль откинулся на спинку стула. Все встали в испуге, принесли воды. Вскоре князь пришел в себя, но полковник объявил сеанс оконченным.

С этого дня новая жизнь началась для Рауля. Жизнь земная и загробная осветились для него новым светом, а советы матери успокаивали его истерзанную, взволнованную душу. Он готов был целыми днями беседовать с дорогой отошедшей матерью и беспрестанно просил мадам Бартон брать в руки карандаш. Воспоминания о Валерии преследовали князя как упрек.

– Должен ли я примириться с ней? – спросил он однажды у матери.

– Да, но еще не настал надежный момент, прежде всего изучай спиритуализм и укрепляйся в добре.

– Не могу ли я, по крайней мере, написать ей? Мысль о том, что я был несправедлив к ней, тяготит меня.

– Конечно, можешь, напиши, но я повторяю только, что это слишком рано, но я счастлива, что вера в мои слова пересилила твои подозрения, что ты первый дружелюбно протянешь Валерии руку.

Рауль был слишком молод и нетерпелив, чтобы откладывать свои намерения; и к тому же чарующий образ жены снова приобрел власть над сердцем князя. На следующий день он написал Валерии, умоляя простить его оскорбления, и присовокупил, что, как бы ни казалась она виновата, он хочет верить ее слову, и потому во имя ребенка и будущего его счастья просит примирения.

С нетерпением он ждал ответа, но ответа не было.

– Не умерла ли она? – спросил он у матери.

– Нет, но смертельно оскорблена, – отвечал дух.

Спустя месяц он не вытерпел и написал еще раз, почти требуя ему тотчас же ответить.

Прошло еще две недели в напрасном ожидании, и Рауль уже подумывал о поездке в Пешт, как вдруг однажды утром среди полученных писем увидел один конверт, надписанный хорошо знакомым почерком. Вся его кровь прилила к сердцу, дрожащей рукой он разорвал конверт и прочел следующее:

«После всего, что произошло между нами, князь, письма ваши не могут не удивлять меня. По вашей милости на мою честь легло неизгладимое пятно, и вы уже не властны снять его и осуждение, которому меня подвергли, покинув меня. Причину такого поступка с вашей стороны общество объяснило по-своему, но, пока моя правота не будет ясно доказана, я не хочу вас видеть. Примирение не может иметь цели, раз между нами, как вы сказали, «разверзлась пропасть». Ваше великодушие и ваше сожаление являются слишком поздно. Нет ни одного нового факта в мое оправдание с той минуты, как я клялась вам в моей невиновности, и вы мне все-таки не поверили. Следовательно, в ваших глазах я и теперь должна быть так же виновата, как 15 месяцев назад.

Валерия».

Это письмо пробудило в Рауле весьма разнородные чувства. Резкость и раздраженный тон ответа, так не свойственный кроткому и миролюбивому характеру Валерии, доказывали, как много она выстрадала. Рауль понял, что трудно будет достигнуть примирения. Он спрашивал себя, отчего Валерия не упомянула о ребенке. Не хотела ли она этим дать ему почувствовать, что он утратил отеческие права над сыном, которого отверг? Раздосадованный, он тотчас написал Антуанетте, прося ее сообщить ему об Амедее.

На этот раз ответ не заставил себя долго ждать. Графиня кратко уведомила, что через месяц после его отъезда Валерия уехала в Фельзенгоф, где она находится до сих пор, в полнейшем одиночестве, и что ребенка она оставила на попечение Антуанетты, так как присутствие его было бы для нее в тягость.