– Я предчувствую горе, – говорила она. – Рауль такой странный, он так изменился.

Антуанетта ничего не ответила и с глубокой нежностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию определенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недоверием глядел он на сестру. Один старый граф был спокоен, как всегда.

– Не знаю, какая муха укусила Рауля, – говорил он, садясь. – Что значат все его странности и его трагический вид? Это для меня тайна. Отчаяние его естественно, он так любил свою мать, но тем не менее покидать из-за этого свой дом, жену, ребенка… Это преувеличение. И что это за таинственное совещание, на которое он нас всех созвал? Ничего не понимаю.

– Сейчас все узнаем, – ответил Рудольф, прислушиваясь, – вот подъехала его карета.

Минуту спустя вошел бледный Рауль.

– Успокойся, друг мой, – сказал старый граф, дружески пожимая ему руку. – Мы бессильны перед законом природы. Но скажи, зачем ты нас собрал?

Князь оперся о стол и с минуту молчал.

– Я собрал вас, – начал он наконец, – чтобы вы были судьями оскорбления, нанесенного мне Валерией. Я ставлю ее перед семейным судом, так как клятва, данная мною покойной матери, не позволяет мне публично отвергнуть преступную жену, которая дерзнула прикрыть моим честным именем ребенка, прижитого с евреем.

Глухое восклицание вырвалось из груди Валерии. Рудольф побледнел и отшатнулся, а старый граф вскочил с места.

– Это клевета! Где доказательства такого невероятного обвинения?

– Взгляните на вашу дочь. Разве виновность не написана на ее лице? – сказал Рауль, дерзко смеясь и рукой указывая на бледное как смерть лицо Валерии, которая, чтобы не упасть, ухватилась за спинку кресла. – Впрочем, я имею доказательства более существенные. От меня скрыли многие обстоятельства, предшествовавшие моему супружеству, но вам, отец, я не ставлю это в упрек. Я вас понимаю и нахожу естественным, что такой кровный аристократ, как вы, предпочел иметь зятя дворянина, а не еврея. Но для Валерии нет извинений, она обманула меня, выходя за меня замуж. До ее отъезда в Италию я откровенно спросил ее, не жалеет ли она своего прежнего жениха. Она сказала мне «нет»! И несмотря на это не постыдилась, едва вытащенная из пруда, вырвавшись только что из объятий своего любовника, протянуть мне свою руку, принести ложную клятву перед алтарем и выдать ребенка банкира за моего сына.

– Рауль! – воскликнула Валерия вне себя. – Клянусь тебе спасением души моей, что я невиновна, что я никогда не принадлежала банкиру.

В этом крике прозвучала такая правда, что князь на минуту поколебался.

– Невиновна! – насмешливо сказал он. – Ты, которая, позабыв чувство стыда и собственного достоинства, в подвенечном платье бегала в дом молодого человека, который был тебе уже чужим? Невиновна ты, которая через год после свадьбы носила медальон, где с одной стороны был портрет мужа, а с другой волосы и портрет любовника?

Он вынул из кармана злополучный медальон, открыл его и, положив возле портрета маленького Амедея, сказал:

– Судите сами об этом. Сличите эти два портрета, и у вас не останется никакого сомнения насчет происхождения маленького князя Орохай.

Старый граф побагровел, глаза его налились кровью, он бросился на дочь и так схватил ее за руку, что она упала на колени.

– Признайся в своей вине, негодная, опозорившая наше имя! – крикнул он, продолжая с ожесточением ее дергать.

– Не троньте ее! – сказал Рауль, бросаясь к жене, и оттолкнул руку графа, помогая Валерии встать. – Я один бы имел право мстить, но отказался от этого права. Моя дорогая мать, умирая, просила меня пощадить жену и ребенка. Из уважения к этой предсмертной просьбе, а также для ограждения чести моего и вашего имени я буду молчать, не разойдусь с Валерией. Но я не могу жить с ней, между нами разверзлась пропасть; мир и доверие убиты навсегда. Сегодня я был у командира и подал в отставку. Через неделю, думаю, мне можно будет уехать под предлогом путешествия, ребенок же останется при матери, и…

Валерия, бледная, чуть живая, безмолвно слушала его; но при последних словах она схватила руку князя и голосом, проникнутым глубоким чувством правоты, проговорила:

– Ах, Рауль, если бы ты знал, как несправедлив ко мне. Вся моя вина в том, что я носила этот медальон, но я полагала, что Мейер умер, когда дала в Неаполе вставить его портрет в медальон, который ты мне подарил, а потом не знала, как его вынуть. Давно уже сердце мое не принадлежит ему и воспоминание о нем для меня – тяжелый сон. Сходство ребенка с ним – непонятная злая случайность, так как я всегда была верна тебе. И если есть правда у Бога, то невиновность моя будет доказана, и тогда ты поймешь, что совершил преступление, не признав ребенка за своего сына. Клянусь тебе еще… – Она не договорила, порывисто прижала к сердцу руку, голова ее запрокинулась. Она упала бы на пол, если бы Рауль не подхватил ее.

С помощью Антуанетты Рудольф отнес сестру в ее комнату, а Рауль подошел к расстроенному графу, который бессильно опустился в кресло.

– Успокойтесь, отец, – сказал ему князь, – я сделаю все, чтобы наш разрыв не подвергся огласке. Валерия останется здесь полновластной госпожой, она будет пользоваться всеми доходами, какими пользовалась до сих пор. Моему нотариусу, равно как и моим управляющим, будет дано распоряжение доставлять ей необходимые суммы для поддержания дома на обычной ноге, а я отправляюсь путешествовать, чтобы рассеять мою скорбь, и злым языкам не будет никакой пищи для сплетен.

– Ах, я бы желал лучше видеть ее мертвой, – прошептал граф, пожимая руку зятя, и слезы отчаяния и угрызения совести скатились по его щеке.

Валерия не приходила в себя, у нее открылась горячка, и доктора нашли болезнь весьма опасной. В течение недели жизнь ее была на волоске, но молодость взяла свое. Верный своему намерению избегать всего, что только может дать повод к сплетням, князь остался в городе, и только через две недели, когда доктора признали Валерию выздоравливающей, он решился уехать.

Трудно описать его чувства в течение этого времени. Слова его жены и тон ее голоса трогали его; воспоминание о душевной муке, отразившейся на прелестном лице Валерии, преследовали его, будя в нем прежнюю страстную любовь, но при мысли о подавляющих доказательствах ее виновности в сердце его снова поднималась буря и кипела решимость расстаться с ней навсегда. Тем не менее накануне отъезда им овладело непобедимое желание взглянуть последний раз на больную. Уехать, даже не взглянув на нее, показалось ему невозможным.

Он нерешительно направился к спальне Валерии и приподнял портьеру, окинув взглядом комнату. В нескольких шагах от кровати Антуанетта в пеньюаре сидела у стола, освещенного лампой с абажуром. Склонясь над молитвенником, она, казалось, погрузилась в молитву.

– Антуанетта, – позвал тихо Рауль.

Вздрогнув, она подняла голову и, увидев князя, тотчас подошла к нему и подвела его к кровати. Тень от атласных занавесей и кружев падала на Валерию, и бледная неподвижная головка ее едва отделялась от батиста подушек вследствие истощения. Она спала тяжелым сном, и ее тонкое исхудалое лицо носило отпечаток такого страдания, что Рауль вздрогнул. Он молча смотрел на нее несколько минут, затем склонился и припал губами к ее холодной ручке, лежащей сверх одеяла.