А главное, понял я, именно из-за этого своего нарядного формализма никто из них ни за что мне не скажет, как можно этот праздник покинуть? То есть могу ли я отсюда, попросту говоря, уйти как свободный человек, имеющий право на свой ум и свою прихоть?

Что я не один такой, залетевший сюда по случаю, было понятно. Тот же Корольков хотя бы или мажор из трамвая. Но что-то подсказывало, что и они не ответят на мой простой вопрос, вот в чем дело. И спросить-то об этом было вроде как бестактно по отношению к невидимым хозяевам. Потому что они ведь и для тебя старались. Как ни кисли извиняющуюся рожу, а все равно выйдет: «Обрыдло мне ваше шампанское!».

И не в том даже беда, что обидишь, а отделается каждый своим индивидуальным тиком, и кусай свой нос. Тем более не на что и не на кого мне было пока обижаться. Просто захотелось испытать возможность свободы. И единственный путь, который был для этого, — обратно через кухню.

Я пробрался сквозь толпу и на цыпочках, неизвестно кого боясь разбудить, проник за китайскую ширму.

Меня встретил глухой уютный кабинет. Буквально никакого намека на дверь или хотя бы на проем, ведущий в кухню. Декоративные коврики на стенах, бронзовые бра и вокруг всего этого водопадом спускаются живые цветы. На столе стояло блюдо с загримированным фазаном. Фазан пах мадерой и шампиньонами и смотрел на меня кулинарным, почему-то злым глазом. Хвост после термической обработки птице вернули, и она чувствовала себя победительно. Но злой глаз и ветка сельдерея, зажатая в клюве, свидетельствовали все же о неполной внутренней гармонии.

— Встретились, — сказал я грубо и почему-то вслух.

Обслуга из Индии (человек пять или шесть), с поварскими наворотами на голове, тоже смотрела на меня. При этом они покачивали руками стол на колесах и сами покачивались. Мне даже показалось, что они шепотом напевают стиляжью песенку, слышанную мной в детстве:

Истанбул — Константинополь,

Истанбул — Константинополь,

Истанбул — Константинополь,

Истанбул.

Не показалось. Точно. Солист, с усиками и бородкой, в белом тюрбане улыбнулся мне, дал знак коллегам оставить в покое стол и, раскачивая его уже в одиночестве, запел:

Порт залит синим туманом

Вкуса кофе и марихуаны,

Веет бриз с привкусом риска,

Горло жжет жажда и виски.

— Простите, — сказал я.

— Просим, просим, — зашептали индусы хором, продолжая при этом кивать головой и напевать.

— Извините. Это не для меня, — ответил я так решительно, как отец семейства кричит в приступе отчаянья: «Эта жизнь не для меня!»

Но индусы поняли меня буквально:

— Ну, не то чтобы для вас специально, но в том числе.

— Нет, нет! — завопил я беззвучно. — Сочувствую… То есть благодарю. Но…

А что но-то? Дела? Да здесь все не бездельники. И разве фазан — не дело?

Я услышал бы непременно что-нибудь подобное, если бы не выскочил попятно в толпу, которая тут же показалась мне родной и близкой. Пожилая дама, с подчесанными черными усиками и в дышащем духами серебристом парике, толерантно обняла меня и шепнула на ухо:

— Молодые телячьи почки. Сошлитесь на меня. И на семинар, и на семинар, — пропела она на прощанье, чуть меня оттолкнув.

Я еще раз осмотрел свой костюм, от которого несло дворовым наплевательством на себя и демонстративным неуважением к уважающей себя публике. Но кто же знал? Край платочка наклювился от объятий усатой дамы, и я со злостью засунул его глубже в карман. И глубоко вздохнул. Как будто мне предстояло выпить залпом перед благосклонной к пыткам публикой литровый рог хванчкары. Надо признаться, что заблокированный выход огорчил меня сильнее, чем оскорбительно простая процедура получения справки о кончине.

Надо было, однако, искать Антипова.

Вокруг меня, между тем, продолжали создаваться и демонтироваться научные кабинеты и конференц-залы. На одном из них появилась табличка: «Кафедра профессора В. В. Рубацкого. Методология бессмертия. Русская идея». Почему бы и не сюда?

Я вошел и приземлился на единственное свободное место в заднем ряду. Народ продолжал стекаться, желающих узнать о методологии бессмертия было больше, чем могла вместить импровизированная аудитория. Вскоре за мной образовалась группа стоящих. Все разговаривали шепотом в ожидании профессора. До меня донеслась фраза: «Даю сто против одного». Ощущение безнадежности стало почти осязаемым.

Появления профессора я не заметил, мое созерцание научной толпы прервал голос, молодой, но с несколько увядшей дикцией, что случается у людей, ведущих кабинетный образ жизни.

—.. мы остановились на Кащеевой цепи. Кащей, как известно, запрятал свою смерть вне пределов собственного тела. Смерть Кащея таится на кончике иглы, спрятанной в яйце, само же яйцо хранится в утке, утка — в зайце, заяц — в сундуке, сундук — на могучем дубе, а дуб на необитаемом острове. Такая вот цепочка. Все помнят? Очень хорошо.

Рубацкий живо напоминал мне сказочного поварского кота. Он довольно мурлыкал, как положено после левого обеда, и жалел только о том, что не может прямо сейчас достать зубочистку, чтобы к завершению удовольствия привести в порядок рот. Но хозяин считал, что коты после его обеда должны мурлыкать, и он мурлыкал.

— Наши коллеги из «Отдела креанирования», — продолжал кот, — полагают, что Бессмертие Кащея — это сочетание уникальности научного эксперимента с техническим и научным потенциалом иноцивилизации. Взгляд столь же модный, сколь и поверхностный. Позаимствуем у них только определение «стабилизирующий эффект жизни Вселенной». Оно вполне общо и ни к чему нас не обязывает. Но мы даем ему, разумеется, другое наполнение.

Как ни интересно мне было узнать про новое наполнение старого сюжета, но пора было наводить справки об академике. Я обратился к соседке, которая, облизывая шелушащиеся от возбуждения губы, каждое слово Рубацкого заносила в блокнот.

— Простите, вы не подскажете, где я могу найти академика Антипова?

Она отрицательно и недовольно покачала головой.

— А может быть, профессор знает?

— Вы мешаете! — шепотом выкрикнула «драмтрест» (так мы звали одноклассницу, которая в ущерб урокам, прогулкам и любовным интригам целый год затверживала, возводя глаза к небу, четыре фразы эпизодической роли).

— Смерть интеллигенции, а стало быть, и жизнь хранится в русской идее, — продолжал Рубацкий. — Она заключена в сундук русской государственности, который, в свою очередь, надежно спрятан в непроходимых лесах российской истории. Таким образом, говоря диалектически, отложенная смерть равна отложенной жизни. Получается своего рода консервация, которую не может повредить траектория реального времени. Виртуальный Олимп, правда, предполагает перманентный невроз обиды. Чем выше идея, тем сильнее чувство пораженчества, которое интеллигент переживает вместо не желающего идеального осуществления мира. Но это не ужас, от которого корчится Кащей, а скорее, сладкая мука. Это похоже на процесс регенерации. Настоящая интеллигенция, совесть России, всякую часть, вышедшую из-под юрисдикции русской идеи, отторгает безжалостно, как ящерица!