– Призраки, – усмехнулся я. – И привидения.

– Дурак, – обиделась она, но, тут же передумав, спросила: – А ты веришь во все эти дела? Сверхъестественные?

Я неопределенно пожал плечами, меня гораздо больше занимал вопрос естественного порядка, прагматический вопрос – как нам выбраться из этой глухомани с четвертью бака и дохлым аккумулятором.

– Мы с Джастином, – начала Холли. – Ну еще до этого… происшествия…

– Угу. – Я повернулся к ней. – Происшествия в школе, да?

– Да, до этого. – Она стала серьезной. – Мы с ним были в одном старом доме на Лонг-Айленд…

– Как вас занесло на Лонг-Айленд?

– Не перебивай! Какая разница? – возмутилась она. – А то не буду рассказывать!

Я смиренно сложил ладони.

– Мы там ходили по всяким коридорам и комнатам, жуткий такой дом, старый… А Джастин, он все время останавливался, вроде как что-то там слушал. Прислушивался. Я тоже слушала, но ничего не услышала. Он, Джастин, потом меня спрашивает: ты, говорит, старика видела этого? Какого старика? Я обалдела просто, тут, кроме нас, вообще никого и нет! А он говорит – тут старик за нами ходит, ходит и улыбается.

Она сделала большие глаза, я понимающе кивнул.

– А после, внизу, на камине, там стояли разные фотографии, древние, им лет пятьсот. Такие желтые. И там этот старик был – на фотографии, сам жуткий, на филина похож. У меня даже мурашки по спине, представляешь? А Джастин говорит – вот он, перед камином в кресле сидит. Старик этот. Сидит и улыбается. А я вижу пустое кресло и ни фига больше! Но все равно жутко.

– Так Джастин может видеть мертвых?

– Мог… Сейчас уже нет.

Мы помолчали, глядя в огонь.

– Он и меня учил, – осторожно сказала Холли. – Только ты маме…

– Могила! – отрезал я. – И что, ты тоже кого-нибудь…

Я скосил глаза в темный угол. От мерцающего огня комната казалось аморфной, стены куда-то медленно плыли, мертвые головы загадочно ухмылялись и смотрели на нас стеклянными глазами.

– Нет. – Холли перешла на шепот. – Я никого не вижу. Пока. Но Джастин говорит, что у меня экстраординарные пано… паронормальные способности. Но их надо развивать. Он говорит – это как фортепьяно – нужно каждый день по несколько часов…

– Понятно.

– По несколько часов. Нужно развивать концентрацию – это, он говорит, вообще квинт… эн…

– Квинтэссенция.

– Ага.

– А как? Как развивать?

Холли задумалась, потом быстро заговорила:

– Ну как? Очень просто! Вот, к примеру, печка… – Она снова задумалась, что-то прикидывая, критически оценивая печь. – Нет, не печка. Лучше лампа.

– Хорошо, лампа. Пусть будет лампа – и что?

– А то! – Она ловко перевернулась и уселась в некое подобие позы лотоса – обе босые пятки оказались вывернутыми к потолку; гибкость Холли производила на меня гораздо большее впечатление, чем ее сомнительный паранормальный талант.

– Я сейчас сконцентрирую свою энергию… – медленно произнесла Холли и зловеще прищурилась. – И погашу эту лампу.

Она сильно вдохнула, точно собиралась нырнуть. Сжала губы, свела брови и до удивления стала похожа на свою мать. Впилась взглядом в пыльный абажур. Лампа продолжала невинно гореть тусклым желтоватым светом свечей в пятнадцать. Мне стало смешно, я прикрыл рот ладонью. Девчонка не заметила, она продолжала гипнотизировать лампу. Медленно выпрямив спину, Холли вытянулась, на шее проступила синяя жилка. Лампа не сдавалась. Холли подалась вперед. Стала медленно поднимать руки, точно пытаясь что-то вытащить из-под земли. Ее скуластое маленькое лицо становилось все румяней, на крепко сжатых кулаках побелели острые костяшки.

Лампа моргнула. Погасла на миг, потом зажглась снова.

Холли издала какой-то кошачий крик – восторга, победы, личного превосходства.

– Ты видел?! – заорала она, одним упругим прыжком вскакивая на ноги. – Видел?!

– Конечно! – восторженно ответил я, незаметно отпуская провод лампы с выключателем. – Потрясающе.

12

Я впихнул два последних бревна в печь, захлопнул чугунную дверь и клацнул защелкой. С удовольствием развалился на скамейке, ощущая растекающуюся во мне теплую лень. Лачуга теперь казалась вполне уютной, прокопченный потолок и бревенчатые стены почти романтичными, даже головы убитых зверей глядели теперь вполне приветливо. Боже, как же мне не хотелось выползать на мороз за дровами.

– А ты знаешь какую-нибудь страшную историю? – Холли снова растянулась на шкуре, она лежала на животе, согнув ноги и выставив вверх пятки. – Какую-нибудь дикую жуть?

Пламя в печи бушевало вовсю, труба от жара раскалилась, низ трубы казался полупрозрачным и отливал малиновым. Представление о настоящей жути у нас с Холли, скорее всего, здорово разнились. Я порылся в коллекции своей памяти: да, там были занятные детские истории про кладбища, про заброшенные дома с привидениями и прочая чепуха.

После пятого класса на два летних месяца я был сослан к малознакомой родне в глухую деревню под Львовом. Помню снежно-белые домики среди отчаянно желтых полей подсолнухов – в жизни не видел столько подсолнухов.

Там вообще было много нового. Поразило обилие мух. Дурачась с топором, я почти оттяпал себе мизинец на правой ноге. Соседская Ленка, смуглая, как мулатка, девчонка лет пятнадцати, научила меня целоваться взасос, с какими-то мужиками я ночью ловил раков при свете факелов, с другими участвовал в браконьерской вылазке на совхозные карповые пруды – обратно ехал в кузове среди вороха сетей. Грузовик пьяно качало на колдобинах, восток светлел, в сетях серебром горела чешуя мясистых карпов.

Меня научили пить самогон. Закусывали мелкими луковицами, их чистили и макали в грубую серую соль. Там я научился курить, курили какую-то гадость, названия не помню, что-то без фильтра. На пачке была смешная надпись – тютюн второго сорта. Сонными вечерами туман стелился по реке, плыл по полям, путаясь в приземистых вишнях, с пастбища возвращались ленивые коровы, – помню глухой стук копыт по глине и звон колокольцев, помню редкий щелчок кнута да ворчанье пастуха.

Над рекой, на крутогоре, темнела роща, за ней начиналось кладбище. Называлось оно Польским. Там, на самом отшибе, в старой части кладбища, был похоронен шляхтич по фамилии Романовский. На могиле когда-то стоял каменный ангел, говорят, лет сто назад во время страшной бури он упал. Ангел и теперь лежал рядом с могилой, выставив из высокой травы мраморное безносое лицо. Крылья его вросли в землю, плечи и руки обвивал плющ, казалось, каменное чудище пытается выкарабкаться из-под земли. По местной легенде, этот пан Романовский был исключительным злодеем, болтали, что он даже продал дьяволу душу. Еще говорили, что по полнолуниям он выбирается из могилы и бродит ночными тропами, подкарауливая одиноких путников. Жаждет теплой крови.