– Больше газа или меньше. Всего две. Только, христа ради, дави на педаль аккуратно. Чуть-чуть.

– Почему?

– Потому что колеса зароются в снег еще глубже.

– И что тогда?

6

Сумерки опускались с неумолимой быстротой, небо темнело прямо на глазах. Из темноты посыпались снежинки, сначала редкие, потом гуще. Я включил фары и снова принялся толкать. Колеса прокручивались, снег под протектором плавился и кипел. Воняло паленой резиной. Я материл «Дженерал Моторс» и всю американскую автоиндустрию, использующую автоматические коробки передач и передний привод. Я сорвал шапку и шарф, я кряхтел, рычал и ругался, я толкал эту проклятую колымагу, но она не сдвинулась и на дюйм. В изнеможении махнул Холли – мол, хорош. Распластался на горячем капоте, бессильно раскинув руки, как распятый.

– На нейтральную, да? – крикнула она.

Сил отвечать не было, я поднял руку, выставил большой палец в знак одобрения.

– Давай теперь я. – Холли решительно вылезла из машины. – Потолкаю.

Я засмеялся, получилось что-то вроде всхлипа. Она осторожно подошла, разглядывая меня, как смертельно раненного зверя – с настороженным любопытством. Я сипло дышал, с каждым выдохом выпуская столб дымчатого пара в фиолетовую тьму. Желтый свет фар выхватывал край лесной чащи, страшноватые стволы, похожие на слоновьи ноги, синие сугробы, над ними – нависшие лапы елей. Растерзанный снег вокруг машины напоминал место драки.

– Что-нибудь… – задыхаясь, проговорил я. – Придумаем что-нибудь… Сейчас…

– Что? Что нужно придумать?

Снег уже валил вовсю. Вокруг чернела непроглядная темень. Я провел ладонью по крыше машины, зачерпнул пригоршню снега и сунул в рот.

– Лопата нужна. Доски или бревна.

– А зачем? Доски зачем? Или бревна?

– Под колеса. Тогда они не будут прокручиваться.

Холли огляделась вокруг.

– Это ж надо! – трагически подняла руки. – Вокруг сплошные деревья, а у нас ни досок, ни бревен!

В этой мысли, безусловно, что-то было. Я сполз с капота, добрел до ближайшей ели. Ухватившись за мохнатую ветку, повис на ней всем своим весом. Раздался треск, и я грохнулся в сугроб.

– Вот! – заорал я, размахивая еловой лапой над головой. – Холли, ты гений!

Через пятнадцать минут «Кадиллак» нехотя выполз на дорогу. Холли перелезла в пассажирское кресло, я наспех отряхнул джинсы, уселся за руль. Бензина оставалось чуть больше половины бака.

– Давай решать. – Я расправил на руле нашу детскую карту из мотеля. – Мы где-то тут.

Я обвел пальцем большой кусок дороги с неубедительно нарисованными елками на обочине. Холли придвинулась и заинтересованно засопела.

– Мы можем вернуться в Лори, там есть заправка, там есть бар, есть люди. Вероятно, кто-нибудь пустит нас переночевать. Народ тут простой, но вполне приветливый. В худшем случае мы переночуем в машине.

Я сделал паузу, Холли вопросительно поглядела на меня.

– Или?

– Или мы продолжаем двигать на юг, – я провел пальцем. – Вот здесь выезжаем на автостраду и часа через три прибываем в славный город Берлингтон, расположенный на берегу живописного озера Шамплейн со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде шикарного отеля с пуховыми перинами и экзотического ужина с лангустами и омарами в соусе «кроманьоль».

– Каким соусом? – подозрительно спросила она.

– «Кроманьоль», – невинно повторил я. – Сливки, ваниль, оливковое масло, сок трех лимонов и двух апельсинов, толченый миндаль, авокадо, тертый…

– Ну ты врун! – смеясь, завопила она. – Нет такого соуса! Кроманьоль! Во дает!

Хохоча, она ткнула меня кулаком в плечо.

– Хочу в Берлингтон! – азартно крикнула она. – Хочу Шамплейн и Кроманьоль!

Я развернул «Кадиллак», и мы двинулись на юг.

7

– Джастин пишет, что ты похож на енота, – радостно объявила Холли, возясь с телефоном.

– Что, есть сигнал?

– Не, это старые тексты. Помнишь, когда ты в снежки с машиной играл? Я ему видео скинула.

– Кто этот Джастин? Твой друг, из школы?

– Ты что? – возмутилась она. – Это ж мой кузен!

Окружающий пейзаж ограничивался синеватым куском дороги, вырезанным из кромешной тьмы нашими фарами. Мохнатый снег продолжал валить, медленно и неумолимо, казалось, там наверху прохудилась гигантская перина. Мы ползли черепашьим шагом, не больше двадцати пяти миль в час – я боялся снова угодить в сугроб, заодно экономил бензин. Изредка на обочине возникали призрачные фонари – наличие электричества меня несколько успокаивало.

– Это Джастин, у которого сотрясение мозга? – Я смутно вспомнил историю, которую слышал месяц назад от ее матери. – Как он?

– Жутко! – Холли сунула телефон в карман куртки. – Полный мрак! Ему делали сканирование мозга, знаешь, такая штуковина, вроде…

– Вроде саркофага?

– Ага, вроде. – Она стянула сапоги и ловко уселась по-турецки. – Так вот, там нашли какие-то изменения, в мозгу – представляешь?

Я кивнул.

– А сколько ему, – спросил я, – Джастину?

– Мы ровесники. Двенадцать. Только у него в июле день рождения, а у меня в сентябре.

Я снова кивнул.

– Они говорят – врачи, в смысле, говорят, что слух если и восстановится, то только на пятьдесят процентов.

– Так он что, оглох? – я изумленно повернулся к ней.

– Ну да! Ты что? Сперва совсем, потом одно ухо стало слышать, а другое ни фига. Теперь и фортепиано, и всей музыке каюк.

– Он что, на пианино играл?

– Ну ты даешь! Играл! Его в Джульярд приглашали, он в том году с настоящим оркестром играл! В Линкольн-центре! – Она укоризненно покачала головой. – Ну ты даешь…

– Извини, я просто не знал. А как это все случилось, ну сотрясение, что там произошло?

– В школе. В коридоре – он шел, его толкнули. Он упал, потерял сознание. Директор не хотела вызывать «скорую», думала, что все обойдется. Ну ты понимаешь… А когда вызвали – через час…

– Погоди, – перебил я ее. – Директор школы решила не вызвать «скорую»? Ее ученик лежит без сознания, а она думает, что все обойдется?! А эти подонки, которые его избили, их нашли?

– Не избили. Они, говорят, просто толкнули.

– Как это так можно толкнуть? Человек оглох! Толкнули! – Я уже кричал. – Что, я в школе не учился? Что, меня не били? Еще как били!

Я вспомнил – классе в шестом меня избили два старшеклассника, избили жестоко, в кровь. Один держал сзади, другой бил. Тот, другой, бил основательно, без суеты, бил в лицо. Кровь текла из носа, из разбитой губы, а он продолжал бить. Было больно, было страшно – отвратительней всего была даже не сама боль, а ужас, животный страх ожидания нового удара.