– Я должна произвести обмен, – сказала она.

Я не ответил. Змея в углу раскручивалась и скручивалась кольцом.

Наконец она разжала сомкнутый кулак. Оказалось, там монетка; не блестящая, темная, может, от грязи, а может, от времени.

– Что за обмен? – спросил я.

Она заговорила шепотом, словно зачитывая какой-то список; слова не были обращены ни к кому конкретно.

– Монетка со Свободой с распущенными волосами. Монетка со Свободой во фригийском колпаке. Монетка с драпированным бюстом. Монетка со Свободой в классическом стиле. Монетка с венцом. Монетка со Свободой с заплетенными волосами. Монетка с парящим орлом. Монетка с головой индейца. Первая монетка с Линкольном.

Она поворачивается ко мне.

– На этой монетке изображена женщина в индейском головном уборе. Так считают некоторые, – она протянула мне монетку.

– Монетка с головой индейца, – ответил я. – Вот расистская хрень, а? – Я потер монетку и пригляделся. 1877 год. – А она ценная?

– Не такая ценная, как монетка со Свободой с распущенными волосами, – ответила она. – Когда эту монету только выпустили, все говорили, что Свобода похожа на сумасшедшую. – Она подошла ко мне и встала, пожалуй, слишком близко. Ее волосы пахли, как ночь. Глаза были цвета воды. Я смотрел на ее плечи с высоты своего роста, и мне хотелось их коснуться. От ее красоты сводило челюсть. Она была совсем непохожа на других красивых женщин. Это была скорее внутренняя красота. Пронзительная красота.

– Я отдам ее тебе, – сказала она. – Отдам всю свою коллекцию, если ляжешь со мной. Сейчас. Сегодня.

Я попятился.

– Коллекцию? Какую коллекцию?

– Отец твой домой не вернется, – сказала она.

Мое сердце заколотилось в груди.

Она начала снимать платье; только сейчас я заметил, что оно цвета индиго и покрыто цветочным узором. Цветы как будто подрагивали, а может, это зрение играло со мной злые шутки. Я хотел было ее остановить, но… боже мой. Ее тело. Ее ключицы. Почти незаметная ямка меж грудей. Кожа ее живота, мягкая, как бархат песчаного цвета. Ее бедра. И темные волосы, прячущие ее лоно или манящие меня вниз и внутрь. И эта чертова монета. Она положила ее на стол на кухне. И еще одну – ту самую, с обезумевшей свободой с растрепанными волосами. Она доставала монетки из волос, одну за другой, и вскоре весь пол вокруг был ими усыпан. Откуда они взялись?

Потом она взгромоздилась на кухонный стол. Я стянул штаны до бедер, до колен; колени дрожали. Переступил через них. Забрался на нее сверху. Монеты были повсюду.

В углу змея начала откладывать яйца. У наших ног высились горы монет. В комнате пахло медью и нашим потом.

Она оказалась права; отец мой домой не вернулся. Ни тем вечером, ни следующим, ни в те несколько недель, что она со мной пробыла. Он упал с высоты. Он умер.

Горе и утрата давили на грудь, как железо. Кроме отца, у меня никого не было. Он вел себя как сукин сын, но он был моим сукиным сыном. И лучшим высотником. Любого спросите. Лучше него был лишь мой дед Джон Джозеф, но я никогда его не знал. Он был просто легендой.

Она сказала:

– Я сделаю так, что к твоей потере примешается желание. Я разделю твое горе в любви, пока ты не сможешь снова дышать. Горе – предмет, его надо нести некоторое время, как тело. Однажды ты сможешь отплатить мне и позаботиться обо мне и моем отце.

Однажды ночью мы лежали рядом, свернувшись кольцом, и я спросил, как она узнала, что случилось с моим отцом. Вот что она рассказала.

– Там был кит. – Она рисовала на моей груди маленькие картинки. Я чувствовал ее речь и дыхание своей кожей. – Я плыла по течению в неизвестные края, и меня проглотил кит. Я прошла сквозь заграждение китового уса, проползла по языку и вошла в тоннель его глотки; голос кита сотрясал его чрево и все мое тело. Кит пел. В чреве кита я пересекла антарктические воды. Сквозь стенки его брюха я чувствовала скорость, с которой мы неслись сквозь океан. Вибрации сотрясали все мое тело. Мы плыли вперед. Через некоторое время кит остановился и выплюнул меня. Дальше я добиралась уже сама. Я доплыла по воде к детям. Потом кит стал лодкой. Потом мы нашли моего отца Астера.

– Кит стал твоим отцом? – спросил я. Ее голова лежала на моем плече, касалась моей кожи. Мне хотелось, что мы стали единым целым; я хотел приварить ее к себе, чтобы наши тела сплавились.

– Нет, – отвечала она. – Народ моего отца… – Т у т она замолкла и облизнула мой сосок вместо того, чтобы договорить. Оседлала меня.

– А кем был твой отец?

– Я хотела рассказать тебе о якутах и Якутии, но это всего лишь легенда, выдумка. На самом деле у моего отца нет своего народа – по крайней мере, он об этом ничего не знает, да и я тоже. Я могла бы рассказать сотню историй. О том, как в Якутию отправляли заключенных, о длинной дороге костей в Сибири, по которой тысячи людей ссылали на золотодобывающие шахты, в трудовые лагеря и лагеря для политзаключенных. По дороге костей прошли более миллиона рабочих и арестантов. Геологи ищут золото и до сих пор находят размокшие гробы, сложенные штабелями, и разлагающиеся кости. Там все покоится на костях.

Я положил руки ей на бедра, затем на груди.

– А разве не все города во всем мире покоятся на костях?

– Да, прошлое уходит под землю, а потом неожиданно возвращается. Как таяние ледников или повышение уровня воды. На этой земле, где мы с тобой живем сейчас, число убитых коренных жителей близится к тринадцати миллионам, но нам рассказывают совсем другую историю.

Она наклонилась ко мне. Губами принялась вырисовывать что-то у меня на шее. Ее волосы заслонили мне мир.

– Ты встретишься с моим отцом. Когда будешь старше. Мне мама сказала. Со мной ты тоже встретишься, но я буду моложе; я буду еще ребенком. Знаю, знаю. Ты не бойся и не теряйся. Мой отец, маленький братик, я – когда ты постареешь, ты некоторое время будешь заботиться о нас, как я забочусь о тебе сейчас. Я переправляю тебя через это горе, чтобы ты не умер и не стал плохим человеком. Твоего отца больше нет. Мой тоже умрет. Все рано или поздно вернутся в материнские воды. А потом станут чем-то другим.

Лайсве оставалась со мной месяц. Потом сказала, что уходит, и я подарил ей нож. Как в