Помню, мама рассказывала мне об олонхо. Олонхо – якутские народные сказания, стихотворные сказки, что произносят нараспев. Они похожи на песнь, что я слышала в чреве кита. И на звук, который я слышу вблизи воды, – в нем есть волны и повторения, и мне очень сложно объяснить, что это за звук. Как по ночам, когда я смотрю на созвездие Плеяд и вижу девочку, просеивающую звезды через сито там, где иные люди видят совсем другое.

Мама рассказывала, что исполнители олонхо должны быть поистине великими певцами, актерами и поэтами. В олонхо бывает более двадцати тысяч строк. Я никогда не слышала, чтобы кто-то рассказывал такой длинный стих по памяти. Но, как я уже говорила, память сама порой придумывает истории. Однажды я спросила маму, сможет ли она спеть мне олонхо. Она ответила, что не сможет. Настоящие олонхо могут длиться до восьми часов. На исполнение некоторых уходит месяц. Олонхо нигде не записаны; тогда-то мама и объяснила, что такое устная традиция и как сказания передавались из уст в уста из поколения в поколение.

Изучать культуру – не значит быть ее частью, сказала она.

Не присваивай себе то, что тебе не принадлежит, сказала она.

У историй есть точки пересечения – перекрестки. В этой точке ты можешь вмешаться в историю. Но привноси в нее только дары. И пусть история дальше идет своим чередом.

Я спросила, можем ли мы придумать свое олонхо. Свой выдуманный эпос. Мама рассмеялась. Когда она смеялась, вокруг ее глаз появлялись маленькие морщинки, и в этот момент мне всегда хотелось забраться к ней на колени. Чтобы смех ее окутал меня со всех сторон. Чтобы меня окутал ее голос и ее руки. Мы начали сочинять историю, но я помню лишь ее начало.

Жила-была девочка-рыба; ей нравилось жить в воде, плыть по течению и против течения, кататься на спине, шлепать хвостиком по воде, выпрыгивать из воды, переворачиваться и зависать ненадолго, как повисший в воздухе вопрос, прежде чем погрузиться обратно в глубоководный мир. Ей казалось, что нет ничего лучше, чем быть девочкой-рыбой, и никогда не будет. Она жила в доме из янтаря с другими девочками-рыбами, черепахами, дельфинами, морскими коньками и звездами.

Мы даже пропели эту историю и каждый раз, пропевая ее, немного меняли, но это было неважно; это все было частью исполнения.

Но больше мы ничего не придумали. А потом мама канула в воду.

Плач отца силится. Думаю, мы уже близко.

Ехать в темном фургоне и в чреве кита, скользить сквозь время и сквозь пространство – эти типы перемещений похожи. Быть девочкой в брюхе чего-то большего – разновидность адаптации. Тело приобретает новую форму.

Представьте очень ценный объект, который тонет, скользит сквозь толщу воды, рассекает ее. Затонувшие сокровища меняют ход истории. Корабль на дне океана постепенно погружается в песок, обрастает ракушками, заселяется обитателями морской экосистемы и теряет прежнюю ценность, забывает родную гавань, потому что корабль должен плыть. Если корабль потонул, он уже потерпел неудачу, и все же, когда кто-то находит затонувший корабль, тот обретает новую ценность. Превращаясь из плывущего на поверхности в покоящийся на дне океана, корабль эволюционирует. Затонувший корабль эволюционирует, когда мертвецы на его борту разлагаются, а груз проваливается в песок.

Некоторое время, пока корабль не обнаружат, он не принадлежит никому. Рыбки находят в нем дом и укрытие. Радарам могут понадобиться годы, чтобы обнаружить крупные объекты, сбившиеся с курса. Целые истории, жизни и смыслы прекращают свое существование, но потом их открывают снова и вписывают в новые истории, которые мы придумываем, потому что во всем стремимся находить смысл и не выносим, когда его нет. Смысл затонувшего сокровища в том, что что-то, прежде имевшее ценность для людей, было потеряно, но затем снова найдено – что-то, что мы считали мертвым, оказалось живым. Хрупкая правда; хрупкие предметы. Таким образом мы словно спасаем часть себя и по кусочкам выносим на поверхность.

А рыбам от кораблей ничего не нужно.

Разлагаясь, туши китов становятся источником жизни для рыб и прочей океанской живности.

Не знаю, что происходит на дне океана с мертвыми матерями. Или с потерянными братьями.

Мы так и не досочиняли ту историю. Историю матери и дочери.

Я чувствую отца в чреве металлической цистерны.

Словно бьющееся сердце внутри гигантского металлического контейнера.

Когда мы подплываем, я прошу Бала опуститься на дно океана.

Он опускается.

Мы замираем, как утонувшая статуя.

– Память – доказательство реальности воображения, – говорит Бал.

Тело кита медленно растворяется, стенки его брюха мерцают, размягчаются и стекают вниз, и наконец остаются лишь ребра, внутри которых я заключена, как в клетке. Клетка медленно поднимается вместе со мной со дна к поверхности океана. Меняются цвета: от черно-синего к темно-синему, сине-зеленому и оттенку индиго; а потом реберная клетка превращается в лодку, качающуюся на поверхности.

Лодка крепкая и вмещает пассажиров, одеяла, еду и воду. Это паром между эпохами. Как и кит, этот транспорт и является лодкой, и не является. Эта лодка – аллегория и реальность. Теперь я это понимаю; понимаю, чему меня учила мама, о чем говорил Бал. История может стать чем угодно в какой угодно момент, если человек очень сильно в ней нуждается.

«Пусть эта лодка перенесет нас сквозь время и пространство», – обращаюсь я к ночному небу и, кажется, вижу на нем звездную карту белого кита.

Чуть впереди над океаном бьет огромный аквамариновый фонтан. В фонтане не только вода, но и тела; некоторые еще живы, они размахивают руками и ногами, извиваются и кричат. Есть и мертвые; они колышутся на воде лицом вниз с меланхоличной безмятежностью. Некоторые тела уже пошли на дно, другие барахтаются и пытаются спастись. Один человек пытается удержать над водой маленького мальчика, чтобы тот не утонул. Ему тяжело, он натужно дышит; страх мальчика отражается в его глазах.

Этот человек – мой отец.

Я гребу ему навстречу и пою песню, которую придумали мы с матерью, с каждым гребком придумывая новые слова. Доплыв до места, вижу, что отец плачет в соленой воде, окруженный тонущими телами. «Сваёне, Сваёне», – плачет он. Он тонет и в отчаянии, видимо, принимает меня за мать.

А потом кричит:

– Лайсве!

Я вижу, что силы его покидают. Вижу, что он почти утонул. Спускаюсь по веревочной лестнице, сбросив ее с борта лодки.

– Работай ногами! Сильнее, – кричу я. Океан почти одержал верх, но отец начинает бить по нему ногами. Подплыв близко, он поднимает над водой маленького