— Чарли, ты притворщик и лжец, и я брошу тебя, прежде чем у тебя появится шанс опять причинить мне боль. Я пришла сюда сказать тебе, что детей надо кормить и одевать. Я пришла сюда сказать тебе, что это обязанность не моего дедушки, а твоя. Я хочу, чтобы ты здесь и сейчас сказал мне: ты хочешь вернуть меня и детей, потому что любишь нас, или потому что боишься расстаться с деньгами?

— Кто говорит весь этот вздор мне? Не ты, дурочка. Это твои мама и дедушка. Они подучили тебя, они вбили эти глупости тебе в голову.

— Нет, — сказала я. — Это мой адвокат. Он умный, он умнее нас всех вместе взятых, и он вызовет тебя в суд и заставит платить.

— Теперь я вижу, — зловеще прохрипел Чарли. — Ты обзавелась адвокатом, и он послал тебя вручить мне отчет о проделанной работе, так? Если я мило позволю тебе обчистить меня, то могу отправляться в богадельню, и никто меня не потревожит. Если же задам парочку вопросов, вы отрежете мне яйца. Это ты собиралась мне сообщить?

— Никто не знает, что я здесь. Меня предупредили, чтобы я не разговаривала с тобой, — сказала я. — Я просто хочу по возможности облегчить тебе жизнь. Я еще больше, чем ты, не хочу, чтобы все это переросло в войну и попало в газеты. Если ты дашь мне сумму, достаточную, чтобы обеспечить детей и встать на ноги, я откажусь от адвоката, и ты никогда не услышишь о нас больше.

Его глаза сузились.

— И какую сумму ты хочешь получить?

Я назвала сумму, которая пришла мне в голову по дороге:

— Десять тысяч долларов.

Он взорвался.

— Десять тысяч — ты серьезно?

А почему не миллион?

— Десять тысяч это разумная сумма, разве нет? Остальные твои проблемы исчисляются сотнями тысяч.

Взбешенный Чарли шагал по комнате, не сводя с меня глаз.

— Ага, деньги! Ты пришла сюда за деньгами, паршивая мексиканка? Хорошо, ты отправишься к своей банде и передашь мои слова: вы не получите ни цента из моих денег Кто ты такая? Что хорошего ты сделала, чтобы заслужить что-то от меня? Если твоя семья не хочет кормить тебя, нечего приходить сюда и распускать нюни. Подними свою задницу и придумай для нее какое-нибудь занятие, помимо сидения. Сдай ее в аренду, шлюха. У тебя неплохо получится, ты заработаешь гораздо больше, чем если будешь пытаться вытряхнуть деньги из меня!

Я поднялась.

Он продолжал разоряться по поводу своих денег, пока я молча выходила.

Я вернулась к дедушке и с бабушкой. И около года своей жизни залечивала душевные раны.

Рада бы сказать, что все случившееся между ноябрем 1926 и августом 1927 года происходило без моего участия, поскольку, оглядываясь назад, понимаю, что все выглядит так, словно жестокая, бездушная, корыстолюбивая женщина Лита Грей Чаплин вознамерилась завладеть деньгами Чарли Чаплина и опозорить его. Но не могу сказать этого, так как, безусловно, я должна была знать, что с той минуты, как Эдвину Макмюррею был дан зеленый свет, была запущена тактика погони за выгодой. Я могла бы защищаться, ссылаясь на свою молодость и доверчивость, — что когда люди защищают мои интересы, постоянно повторяя: «Мы знаем, что для тебя лучше», — они действительно знают. Но не могу использовать такое оправдание; я должна была осознавать, что они собираются причинить вред моему мужу, и не остановила их.

Вначале я все же надеялась, что и Чарли, и я сможем вести себя достойно. Одно дело было сообщить о плохом обращении маме, дедушке и адвокату лично, а другое — обнародовать это. К тому же, если честно, я волновалась, что рассерженный Чарли, который действительно был могуществен и способен на безжалостные ответные меры, может реализовать свои угрозы в отношении меня. А что, если бы он, или его адвокат заявили, что я плохая мать, что я пила, что у меня были любовники? Если бы я отрицала эти дикие обвинения, а он повторял их публично, и его слуги и нанятые лжесвидетели подтвердили его слова, то кому из нас поверил бы мир?

Но больше всего я беспокоилась о детях. Сейчас они были еще маленькими, но когда-то должны были повзрослеть, и на всю жизнь им предстояло остаться сыновьями Чарли Чаплина. Публичные скандалы могли нанести им непоправимый вред.

Мой дяди Эдвин приехал из Сан-Франциско и, поскольку ему было выгодно работать от фирмы в Лос-Анджелесе, поступил на работу в компанию Young, Young and Young и вел дело совместно с ней. Предварительные слушания состоялись после того, как адвокаты Чарли сообщили, что тот не намерен платить ни цента, поскольку прав он, а не я. Неожиданно мне захотелось прекратить это, но я не знала, как это сделать. Я была виновата в том, что происходило с Чарли. Я не только дала делу ход, но и в каком-то оцепенении наблюдала, как мой дядя — и умные адвокаты, присоединившиеся к параду защитников Литы Чаплин, строили обвинения в пренебрежении, неуважении и психологической жестокости Чарли. Его сторона отбивалась: мол, я купалась в роскоши, он ни в чем не отказывал мне, а я отвечала на его любовь холодностью и эгоистическим безразличием. Я испытывала одновременно и ужас, и отупение. К тому моменту, как я смогла стряхнуть с себя это состояние и сказать Эдвину, что не хочу быть посторонним наблюдателем, когда речь идет о принятии решений, было уже поздно. Адвокаты полностью взяли все в свои руки. Меня практически игнорировали.

Десятого января 1927 года предполагалось подать заявление о разводе в суд, но я не изучала его заранее, главным образом потому, что Эдвин все реже утруждал себя разговорами со мной, и заверял, что документ написан на юридическом языке, понятном только адвокатам. Я увидела заявление совсем незадолго до того, как оно стало доступным для публики, и была словно громом поражена. Заявление затрагивало вопросы доходов Чарли, сбережений, инвестиций и было направлено не только против него, но и против его студии United Artista, Элфа Ривза, четырех калифорнийских банков, самых разных компаний и даже Коно. Тем не менее главным обвиняемым был Чарли. Заявление состояло из сорока двух страниц обвинений и требований, написанных вовсе не на таком таинственном языке, как меня уверял дядя. Я понимала большую часть того, что прочитала, и была явно не единственным неспециалистом, сделавшим это; двенадцатого января кто-то завладел документом достаточно надолго, чтобы размножить на ротаторе, и теперь тысячи экземпляров продавались на каждом углу города. Во всех газетах сообщалось о заявлении, и приводились — хотя и деликатно — некоторые выдержки из него, что в 1927 году было достаточно пикантно для общественного восприятия.

То, что я прочла, потрясло меня. Здесь были жалобы, которые я доверила моему дяде, и в некоторых местах они были с умом раздуты или искажены. Пренебрежение и крутой нрав Чарли, безразличие и угрозы рассматривались в таких деталях, что теперь, когда все это было беспристрастно изложено на бумаге, я была потрясена.

«…ответчик никогда на протяжении совместной жизни с истицей не поддерживал с ней нормальные семейные и супружеские отношения, обычные между мужем и женой.