Я предположил, что они идут в питейный дом или в другое место наслаждений, но не посмел идти за ними из страха, что меня заметят. Лучше потом послать за ними Масуда Али, менее приметного, чем я, и способного притвориться, что бежит по делу.

Мы вдвоем просидели несколько вечеров на крыше, за которые его сопротивление сну и желание исполнить работу не хуже взрослого заставили мое сердце трепетать от гордости. Долгие часы мы проводили, рассказывая друг другу истории и играя в нарды, и я научил его нескольким новым способам игры, чтоб он мог испробовать их на других рассыльных.

Однажды мы оба бодрствовали, и он принялся показывать приемы, выученные в Доме силы, — как отбивать удары руками. Все еще прикрытый чадором, я заносил руку, словно целясь ударить, а он отбивал ее и наносил свой удар. Силы не хватало, но он был очень быстр. Раз он достал меня ударом в грудь, который я даже не заметил.

Мы так увлеклись, что я не увидел, когда во дворе Хассана появились люди, но Масуд Али различил в темноте их движения. Крадучись, они прошли к тайному ходу. Масуд Али вскочил и помчался следом, запасшись отговоркой на случай встречи. Я следил за ним, пока не перестал видеть, но в моем сердце поселился страх.

Несмотря на поздний час, я поспешил к Пери, на которой была чудесная домашняя одежда из бледно-желтого полотна и длинный халат абрикосового шелка. Она сидела на подушке, а Марьям расчесывала ее густые черные волосы, ниспадавшие до пояса. Должно быть, Марьям недавно втерла в эти волосы хну, потому что они блестели в свете лампы, как темный виноград, налитый соком.

— Глубоко сожалею, что побеспокоил вас, досточтимая повелительница, — сказал я, — но у меня есть сообщение только для вашего слуха.

Марьям не перестала расчесывать ее. Пери сказала:

— Душа моя, ради своей сохранности оставь нас…

И лишь тогда Марьям встала и с обиженным лицом покинула комнату.

Я вообразил, как она вернется, чтоб расчесывать длинные черные волосы Пери, пока те не заблестят, а затем они разденутся и в темноте прильнут друг к дружке. Пытался отвлечься от мысленного зрелища сильного, упругого тела царевны и нежных персиковых изгибов ее светловолосой подруги. Мне все больше не хватало Хадидже. Кроме наслаждения, которое мне давало ее тело, я тосковал по самому обычному ощущению ласки, переполнявшему меня, когда ее спина прижималась к моей груди, по теплу, рождавшемуся в тесном пространстве меж наших тел.

— Что там? — нетерпеливо спросила Пери.

— Мои караулы помогли узнать, что ночами переодетый шах отправляется искать удовольствий в базарных кварталах, — сказал я. — Масуд Али выяснил, что он покупает халву у одного и того же продавца сластей каждый раз, как выходит.

Мы обсудили возможность подменить торговца нашим человеком, но решили, что это будет слишком подозрительно. Затем обдумали, как приправить шахский опиум до того, как из него скатают шарики. Но и это казалось чрезмерно опасным.

— А о каких еще привычках рассказывали его женщины? — спросил я.

— Почти ни о каких. Махасти не говорит ни о чем, кроме как о ребенке в животе. Куденет лишь пятнадцать, но она вовсе не глупа. Я нашептываю ей, что пытаюсь обелить себя в глазах ее мужа, и настаиваю, что если она узнает меня ближе, то поймет, что я невиновна. Похоже, она думает, что вот-вот ужалю ее своим змеиным жалом…

В комнату без приглашения вошла Марьям.

— Пора спать, — объявила она. Откинув бархатный покров на кровати, открыла расшитые шелковые подушки и оглянулась на меня. — Повелительница устала, — намекнула она.

Пери откинулась на подушки и прикрыла глаза:

— Спокойной ночи, Джавахир. Завтра утром договорим.

Марьям опять принялась расчесывать ее волосы щеткой слоновой кости, будто они уже были одни. Легкий вздох удовольствия спорхнул с губ Пери. Я оставил их наедине и вернулся в свою пустую постель.

Дразнящий блеск в глазах Баламани, когда я упомянул отца, побудил меня доказать свое искусство, раскрыв загадку его смерти, что бы я ни говорил вслух. Знания, вытянутые мною из Лулу, Баламани и мирзы Салмана, беспокоили меня одной общей тайной. Почему шах пожелал спасти счетовода, убившего одного из его людей? Загадка эта преследовала меня, унижая тем, что я, хваленый добытчик сведений, не могу добраться до ее дна.

Я пошел в хранилище записей и потребовал «Историю славного правления шаха Тахмасба». Эбтин-ага, впалогрудый евнух, выглядел не слишком растроганным тем ценным подарком, что я преподнес ему в прошлый раз, поэтому я помучился, выясняя, какие сласти он любит. На сей раз я принес белую нугу с фисташками от его любимого торговца. Он приподнял бровь, но подарок взял. «Снова по делам царевны?» — язвительно спросил он, вынося рукопись. Я не ответил.

Найдя без особого труда запись о Камийяре Кофрани, я прочитал ее. Он родился в Ширазе, до самой отставки был счетоводом. Женился на женщине — имени ее не было, — родившей ему четверых сыновей. Двое предположительно умерли, значит Баламани знал одного из двух выживших. Кофрани помогал покойному шаху в каких-то усовершенствованиях счетов, облегчавших чтение книг казны и дававших возможность выявить мошенничество. Он убил моего отца, Мохаммада Амир-и-Ширази, заподозренного в измене, и несколько лет спустя умер в Казвине.

Что-то беспокоило меня — что-то, что я никак не мог ухватить. Мирза Салман и летописцы уверяли, что убийца мертв, но предположение Лулу, что он может быть еще жив, засело в моем мозгу. Неспособный разрешить это противоречие, я вернулся к записи о моем отце.

Мохаммад Амир-и-Ширази: Родился в Казвине, служил шаху двадцать лет, стал одним из его главных казначеев. Многие сослуживцы восхваляли точность его счетов и быстрое исполнение поручений двора. Казалось, он предназначен для продвижения в высшие чиновники — до того дня, когда он был обвинен в преступлениях против шаха и казнен. Позже возникали сомнения в истинности обвинения. В своей светозарной милости великий шах не казнил убившего, но возможно также, что на его решение повлияло наличие у того человека могущественных сторонников, которых шах не хотел задевать. Лишь Богу известно все в точности.

Я изучил каждое слово, но мозаика не складывалась в ясную картину — отсутствовал решающий кусок. Я снова уставился на запись, и слова одновременно открывали и скрывали правду. Казалось, что вот она — куски сплывались и расходились, пока я наконец не закричал.

Округлые плечи Эбтин-аги затряслись, и он уставился на меня:

— Что такое? Из-за твоего вопля переписчик испортил целую страницу.

— Я… я наконец отыскал ответ на вопрос.

— В следующий раз оставь свои новости при себе.

Я читал и перечитывал кусок предложения «…шах не казнил убившего…».

Что, если отрывок говорил о двух разных людях? Убившим был Камийяр Кофрани. Обвинитель был человеком с могущественными сторонниками, возможно еще живой. То, как был написан этот кусок, заставляло предполагать, что некто, может быть писец, за плату от обвинителя намеренно затемнил правду. Если так, осознал я с растущим восторгом, этого человека все равно можно выследить.