Пери выдала мне резной серебряный кувшин, чтоб вручить проститутке в качестве подарка, намекая на более щедрые дары в будущем. Завернув его в шелк, я поспешил к домам, сгрудившимся вокруг базара, держа направление на пруд Сайид. Это было одно из дюжины подземных водохранилищ, где запасали воду, текущую с гор по плавно спускающимся туннелям.

Дома из необожженного кирпича-сырца, стоявшие вокруг пруда, были приятны глазу и опрятны. У детей, игравших посреди улицы, я спросил дорогу к дому Ширин. Мальчик провел меня путаными улочками, как будто уже много раз делал это. Когда мы пришли, он махнул в сторону дома и загадочно улыбнулся. Я отблагодарил его мелкой монеткой.

Через деревянную калитку я шагнул в маленький, но аккуратный дворик с ухоженными абрикосовыми деревьями. Стены дома были выложены синими и желтыми изразцами. Слуге я сказал, что послан членом шахской семьи, и отдал ему кувшин. Когда меня провели в гостиную Ширин, передо мной поставили чай, благоухавший розовой водой, блюдо крупных фиников и печений на меду. Где-то в доме весело чирикали птицы.

Как только я допил чай, слуга пришел сказать, что Ширин хотела бы меня видеть. Встав, я прошел за ним в маленький покой в дальнем конце ее бируни. Он был расписан — фреска изображала мужчину и женщину, отдыхающих в саду. Женщина прилегла спиной на грудь мужчины, а его рука отыскивала тайные просветы в ее одеждах, чьи складки расходились, дразняще показывая грудь и колени. На следующей сцене — заработало мое воображение — ее одежда была бы наполовину снята, обнажая гранатовые груди. Клиенты Ширин должны были жаждать ее услуг после такого подбадривания.

Когда Ширин возникла в дверях, продолжая отдавать приказания слуге, я вдохнул незабываемый аромат дыма, ладана и роз. Она стояла спиной ко мне, под ее длинными черными волосами виднелось вишнево-красное платье, расшитое золотыми птицами.

Она повернулась, и я был поражен. Огромные темные глаза, словно глубокие колодцы под густыми бархатистыми бровями. Нос и рот казались маленькими в сравнении с ними. Такое лицо было невозможно забыть.

— Фереште! — вскрикнул я, — это ты или сон?

Прекрасные глаза встретились с моими. Затем она ответила, голосом печальным, но нежным:

— Это я. Но при слугах, пожалуйста, зови меня Ширин. Я больше не пользуюсь моим настоящим именем.

— Хвала Всевышнему! — выдохнул я. — Вот уж не думал, что когда-нибудь тебя увижу, особенно когда узнал, что ты уехала в Мешхед.

— Я решила уехать внезапно, — призналась она, но не сказала почему. — Мне было так жаль, когда я узнала, что ты с собой сделал. Пайам, неужели это правда?

Звук моего прежнего имени; у меня на лбу выступила испарина. Она была единственной женщиной из моего прошлого, знавшей обо мне все, — единственной, видевшей мои взрослые мужские части. Сколько раз я грезил о ней, вспоминая ее нежность.

— Да.

— Хвала Богу, ты выжил.

На ее лице не было ни отвращения, ни ужаса, чего я боялся, и глаз она не отводила. Я вздохнул:

— Когда ты вернулась в Казвин?

— Около года назад, — ответила она. — Я так хорошо заработала в Мешхеде, что смогла съездить в Мекку. Там я и дала обет, что как только наберу достаточно денег, то брошу нынешнее занятие. Одного из моих клиентов в Мешхеде я попросила замолвить обо мне слово здешним придворным.

— Так тебя можно звать хаджи Фереште, — заметил я. — Хвала Богу, что ты совершила хадж!

— Он меня полностью изменил, — сказала она. — Бог милосерден, Он омыл меня своей благодатью. Конечно, я все еще отверженная — мои сестры отказываются видеть меня или принимать от меня подарки, — но временами я могу для них кое-что сделать.

— Можешь и для меня.

— Взаправду? А почему ты пришел?

Ее мягкое любопытство разбудило во мне желание рассказать все. Я напомнил ей о моем юношеском отчаянии, о моих мечтах и моем пути с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я говорил, и что-то тяжкое и огромное покидало мою грудь.

Тогда я думал, что это мой единственный путь. Но теперь, когда я старше, мне кажется — нечто глубоко во мне заставило меня принести себя в жертву за моего отца, так же как он отдал свою жизнь за нас.

Никогда прежде я не изливал это чувство, даже себе самому. Как прекрасно было признать правду после стольких лет сокрытия!

Взгляд Фереште был полон любви.

— Я не удивлена. Ты был так юн и так страстен во всем! Как ты ел, как занимался любовью — словно твое сердце познает это впервые. Признаюсь, я часто думала о тебе.

Я не ожидал, что она скажет это, и ее слова согрели меня.

— А я — о тебе, — признался я, и во мне ожила память о том, как мы насыщались друг другом в ночной тьме. Ее кожа светилась, подобно лучшей бумаге, рядом с чернотой ее волос. После игр любви она вжималась в меня, словно улитка, сворачивающаяся в своей раковинке.

— Ты изменился, став евнухом?

Я подумал.

— Никто не знает путей и мужчин и женщин так, как я, — разве что еще ты.

Она улыбнулась.

— Но и это не все. Если бы я стал знатным вельможей, как хотел, я бы сторонился тех, кого полюбил.

— А ты кого-то любишь?

— Африканка-рабыня стала моей подругой, — ответил я, стараясь унять сердце. — Если бы я остался придворным высокого чина, то вряд ли проводил бы с нею больше времени.

— Рада слышать, что ты нашел любовь, несмотря на такую перемену.

Я взглянул на нее. Это была прежняя Фереште, но более спелой красоты. Тонкие морщинки легли вокруг ее рта, но теперь она была зрелой женщиной, и ее прелесть обволакивала меня, как сладостно благоухающее облако.

— А что у тебя? Может, лучше было остаться в доме мачехи?

Она печально улыбнулась:

— Я вышла бы за первого, кто предложил, все равно, что я об этом бы думала. Сомневаюсь, что была бы счастлива.

— А сейчас ты счастлива?

— Более или менее.

— И ты нашла любовь?

— Нет, — ответила она. — Какой мужчина захочет взять в жены проститутку? Но я нашла многое другое, например свою дочь, которую люблю всем сердцем.

Надежда, охватившая меня, была огромна, я не смел даже заговорить. Что, если милостью Божией Фереште уехала в Мешхед, потому что была беременна моим ребенком? Маленькая девочка с чудесными темными глазами Джалиле ворвалась в мои мысли. Безмолвно я просил Бога, предлагая Ему любую жертву, какую Он пожелает.

— Сколько ей?

— Шесть.

Я вздохнул: слишком маленькая, чтоб быть моей.

— Какой чудный возраст!

Слуга просунул голову в дверь и известил о появлении другого посетителя.

— Друг мой, я хотела бы еще побыть с тобой, но ради моей дочери я должна вернуться к своему занятию. Может быть, ты придешь снова?