После съемок мы с Джоном вернулись к нашим обычным спокойным исследованиям, но я начал замечать в нем напряженность, некую дистанцированность, которых я раньше не замечал. Когда же Джона пригласили принять активное участие в редактировании фильма, он отклонил приглашение.

Фильм показали по британскому телевидению в начале 1978 года. Он вызвал значительный интерес и положительные отзывы, а Джону зрители начали присылать в большом количестве письма, где писали о своем сочувствии и восхищении. Поначалу Джон был очень горд и показывал фильм своим друзьям и соседям, но потом начал возмущаться и даже сердиться на меня, говоря, что я «продал» его в лапы средств массовой информации (забыв о том, что именно он больше всех хотел съемок, а я, напротив, призывал к осторожности). Он пожелал, чтобы фильм запретили и никогда не показывали, равно как и видеозаписи, которые я сделал до съемок (теперь их насчитывается около сотни). Если фильм Дункана Далласа или мои пленки когда-нибудь покажут, сказал Джон, то он придет и убьет меня. Все это меня шокировало и ставило в тупик, но я был, конечно, и напуган, а потому согласился с его требованиями, и документальный фильм о Джоне больше не демонстрировали.

Но, увы, это его не удовлетворило. Он начал звонить мне с угрозами, которые поначалу состояли из трех слов: «Помните о Туретте» (он намекал на то, что Жиль де ла Туретт был ранен в голову одним из пациентов)[58].

В этих обстоятельствах я не мог показать даже фрагменты своих записей своим коллегам, и это было невыносимо, поскольку материалом я владел богатейшим, и он мог пролить свет не только на многие аспекты синдрома Туретта, но и целый ряд ранее почти не рассматривавшихся аспектов нейронауки и человеческой природы как таковой. Я мог бы, основываясь на пяти секундах своих записей, написать целую книгу, но сделать это я был не в состоянии.

Пришлось отозвать статью о Джоне, которую я написал для «Нью-Йоркского книжного обозрения». Статья была уже в корректуре, но опубликовать ее означало спровоцировать взрыв.

Я многое понял, когда на конференции психиатров осенью 1977 года показывали документальный фильм по «Пробуждениям», и этот фильм много раз прерывался женщиной, которая оказалась сестрой Джона П. Позже мы поговорили, и она сказала, что считает и сам фильм, и демонстрацию таких пациентов фактами «шокирующими». Ее волновало то, что и ее брата могут показать по телевидению; люди, подобные ему, как она считала, должны быть скрыты от всеобщего обозрения. Слишком поздно, но я начал понимать двойственность позиции Джона в отношении съемок: он одновременно и хотел быть на виду, и желал вести жизнь абсолютно скрытую.

В 1980 году я устроил перерыв в своих бесплодных сражениях с книгой о ноге и написал работу про Рея – очаровательного, остроумного молодого человека с тиком, которого я знал и наблюдал уже почти десять лет. Меня беспокоило то, как Рей отреагирует на мои писания, поэтому я спросил, не будет ли он возражать, если я опубликую работу о нем, и предложил послушать то, что я написал.

– Не буду, – ответил Рей. – И читать не обязательно.

Но я настаивал, и Рей пригласил меня к себе домой на обед, после которого я мог почитать то, что я написал, ему и его жене. Рея терзал тик, он конвульсивно подергивался, а в одном месте вдруг взорвался:

– Ну, это вы слишком!

Я остановился и достал красный карандаш.

– Что убрать? – спросил я. – Решать вам.

Но Рей сказал:

– Продолжайте читать.

Когда я дочитал до конца, Рей сказал:

– Все совершенно правильно. Но публикуйте не здесь. Пусть это выйдет в Англии.

Я отправил текст Джонатану Миллеру, которому моя работа понравилась, и он передал ее Мэри-Кей Уилмерс, которая (вместе с Карлом Миллером, шурином Джонатана) недавно основала журнал «Лондонское книжное обозрение».

«Тикун-Хохотун Рей» как текст отличался от всего, что я писал ранее, – это была первая полномасштабная история о том, как человек, несмотря на сложную неврологическую патологию, живет полной жизнью. То, как приняла эту историю читающая публика, заставило меня и дальше писать в таком же ключе.

В 1983 году Элхонон Голдберг, мой знакомый и коллега, который стажировался в Москве у Лурии, предложил мне организовать вместе с ним семинар в Медицинском колледже Альберта Эйнштейна, посвященный совершенно новой сфере в нейропсихологии; первым в этой сфере был Лурия.

Семинар был посвящен различным видам агнозии, нарушения процессов узнавания. Голдберг попросил меня дать пример агнозии, и я сразу же вспомнил одного из своих пациентов, учителя музыки, который перестал узнавать своих студентов (и вообще всех) визуально. Я описал, как доктор П. гладит по «головкам» гидранты и парковочные счетчики, ошибочно принимая их за детей, а также пытается дружески общаться с мебельными ручками и очень огорчается оттого, что они ему не отвечают. В один из моментов он даже принял голову своей жены за шляпу. Студенты, вполне сочувствовавшие серьезности положения моего больного, не могли при описании этой трагикомической ситуации удержаться от смеха.

До этого момента я и не думал писать развернутый текст по поводу доктора П., но, рассказав эту историю студентам, я вспомнил все детали этого случая и вечером полностью описал его. Назвав свою работу «Человек, который принял жену за шляпу», я отправил ее в «Лондонское книжное обозрение».

Летом 1983 года я на месяц уехал в центр «Голубая гора», убежище писателей и художников. Центр располагался на озере, где я с удовольствием плавал; кроме того, со мной был мой горный велосипед. До этого меня никогда не окружали писатели и художники, и я наслаждался комбинацией творческого одиночества, которое было мне гарантировано в течение дня, и веселого общения с жильцами центра в обеденное и послеобеденное время.

Тем не менее первые две недели жизни в «Голубой горе» были полностью испорчены для меня сильной болью: я перенапрягся на велосипеде и потянул спину. На шестнадцатый день я принялся за чтение мемуаров Луиса Бунюэля, где наткнулся на фразу, когда знаменитый режиссер говорит о том, как он боится потерять память и утратить ощущение собственной идентичности – как это произошло с его матерью, страдавшей деменцией. Эта фраза неожиданно заставила меня вспомнить о Джимми, страдавшем амнезией моряке, которого я начал наблюдать в 1970-е годы. Я сразу же принялся за работу, за двенадцать часов завершил ее, и к ночи передо мной лежал текст, который я озаглавил «Заблудившийся мореход». Начиная с семнадцатого дня по день тридцатый я ничего не писал. Когда меня спрашивали, продуктивным ли в творческом отношении было мое пребывание в «Голубой горе», я не знал, что ответить: у меня был один в высшей степени продуктивный день и двадцать девять дней, в течение которых я либо мучился от боли, либо ничего не делал.