Что поразило и тронуло меня – даже в большей степени, чем объем продаж, – так это поток писем, которые шли, в том числе и от людей, которые испытывали те же проблемы, что были описаны мной в «Шляпе», – кто-то потерял способность узнавать людей, кого-то мучили музыкальные галлюцинации и так далее. Некоторые читатели жаловались, что не решаются признаться в этом ни окружающим, ни порой даже самим себе.

Другие читатели интересовались героями моей книги. «Как там Джимми, заблудившийся мореход? Передайте ему привет и наилучшие пожелания», – писали они. Джимми был для них совершенно реальной фигурой, как и многие другие персонажи книги; именно реальность ситуации, реальность борьбы, которую мои герои вели с недугом, трогала и сердца, и умы читателей. Они могли запросто представить себя в положении, в котором оказался Джимми. С «Пробуждениями» дело обстояло совсем не так: там я писал о трагических обстоятельствах столь экстремальных, что вообразить их себе неспособна была даже самая добрая душа, наделенная самым сильным воображением.

Парочка рецензентов сочла, что я специализируюсь на изображении «странного» или «экзотического», но я представлял себе дело совершенно иным образом. Я думал о своих историях как о показательных и типичных (мне очень нравился постулат Витгенштейна, что книга должна состоять из примеров), и я надеялся, что, изобразив случаи особенно тяжкие, не только покажу, что значит страдать от неврологического заболевания, но и открою принципиальные, а может быть, и неожиданные аспекты работы человеческого мозга.

Хотя Джонатан Миллер и сказал мне после того, как «Пробуждения» вышли в свет, что я стал знаменитым, это было не совсем так. Книга получила литературную премию и была хорошо принята публикой, но в США ее почти не заметили (была опубликована только одна рецензия в «Ньюсуик», написанная Питером Прескоттом). Внезапная популярность «Шляпы» сделала меня по-настоящему публичной фигурой, хотелось мне этого или нет.

Конечно, сразу проявились преимущества моего нового положения. Неожиданным образом я вошел в контакт с огромным количеством людей. Обладая способностью помочь, я также был способен и принести вред. Я больше не мог писать анонимно. Когда я сочинял «Мигрень», «Пробуждения» и «Ногу», я и не думал о читающей публике. Теперь у меня появилось некое обостренное ощущение собственной самости.

И до этого время от времени я произносил публичные лекции, но после выхода «Шляпы» меня завалили приглашениями и всякого рода просьбами – выступить и рассказать о тех или иных вещах. Плохо это было или хорошо, но теперь я оказался в центре внимания, хотя по складу характера я скорее одиночка, а творить предпочитаю подальше от публики. Но с этих пор творческое одиночество стало для меня труднодостижимым.

И раньше мои собратья-неврологи никак не участвовали в жизни моих книг. Теперь же к этому прибавилось еще одно подозрение. Я стал, что называется, «популярным» писателем, а к популярному писателю по определению нельзя относиться серьезно. Конечно, все было сложнее, и некоторые из коллег считали «Шляпу» серьезным, детальным неврологическим опусом, который просто изложен в форме классического нарратива. Но в массе своей медицинское сообщество хранило молчание.

В июле 1985 года, за несколько месяцев до выхода «Шляпы» в свет, я почувствовал, что во мне возрождается интерес к синдрому Туретта. В течение нескольких последующих дней новыми мыслями о нем я заполнил целую записную книжку и вновь начал подумывать о полномасштабной книге. В это время я находился в Англии, но своего пика творческое воодушевление и наплыв идей достигли в момент, когда я летел в Нью-Йорк. Правда, по приезде мне пришлось на пару дней оторваться от нового проекта, когда почтальон принес в мой дом на Сити-Айленд пакет от «Нью-Йоркского книжного обозрения». Там была книга Харлана Лэйна «Когда сознание слышит» – история глухих и их языка. Боб Сильверс спрашивал, не соглашусь ли я отрецензировать книжку. «Вы никогда по-настоящему не задумывались о языке. Эта книга заставит вас сделать это», – писал он.

Я не был уверен, хочу ли отвлекаться от своей книги о Туретте, за которую уже собирался сесть. Изначально я думал сделать это еще в 1971 году, после того как встретился с Реем, но там меня отвлекли дела с моей ногой и Джоном П. Теперь вновь появилась опасность, что меня собьют с избранного мной пути. И тем не менее книга Харлана Лэйна одновременно и восхитила меня, и привела в ярость. Книга воспроизводила историю глухих – их богатой уникальной культуры, основанной на использовании визуального языка, языка знаков. В книге также отразились до сих пор продолжающиеся споры о том, нужно ли строить систему образования глухих на основе их собственного языка или же их стоит силой приучать к обычной системе – решение, которое чревато катастрофическими последствиями для людей с врожденной глухотой.

В прошлом мои интересы всегда проистекали непосредственно из клинической практики, но теперь, совершенно против моей воли, я был вовлечен в то, с чем никогда прежде не сталкивался, – в исследование истории глухих и их культуры, а также природы их языка. И я отправился в местные школы для глухих, где встретился с неспособными слышать детьми. Заинтересованный книгой Норы Эллен Гроус «Здесь все говорят на языке жестов», я съездил на остров Виноградник Марты, в маленький городок, где век назад почти четверть населения составляли люди, рожденные глухими. На них в этом городке не смотрели как на «глухих» – они были просто фермерами, учеными, учителями, сестрами, братьями, дядями, тетями…

К 1985 году в городке уже не осталось ни одного глухого, но пожилые горожане, вполне наделенные способностью слышать, несли в себе живые воспоминания о глухих родственниках и соседях и иногда, в общении между собой, пользовались их языком. За долгие годы в прошлом все жители города – и глухие, и нет – освоили этот общий язык и бегло на нем говорили. До этого я никогда особо не задумывался о проблемах культуры, но на этот раз меня увлек факт такой взаимной адаптации, проявленной членами целого городского сообщества.

Я также съездил в Галлодетский университет в Вашингтоне (округ Колумбия), единственный в мире университет для глухих и слабослышащих студентов. Когда я говорил там, что у глухих ограниченные возможности восприятия, один из студентов, пользуясь языком жестов, спросил: «А почему вы решили, что ваши возможности восприятия не ограниченны?»[60]

Это был интересный поворот темы. А ведь действительно, вокруг меня были сотни студентов, которые свободно общались между собой, а единственным глухонемым здесь был я. Я ничего не мог ни сказать, ни понять без помощи переводчика. Культура глухих меня привлекала к себе все больше, и моя маленькая рецензия разрослась в большое самостоятельное эссе, которое весной 1986 года опубликовало «Нью-Йоркское книжное обозрение».

И это было финалом моего краткого, но увлекательного путешествия в мир глухих.