Акция протеста под лозунгом «Даешь глухого президента!» длилась более недели, достигнув кульминации в момент марша студентов на Капитолий (Галлодетский университет был создан и финансировался на основании специального постановления конгресса). Маску стороннего наблюдателя, который шел по тротуару параллельно колонне демонстрантов и что-то писал в книжечке, с меня скоро сорвали – из колонны выскочил глухой студент, схватил меня за руку и на своем языке сказал:

– Вы один из нас! Идем вместе!

И я присоединился к протестующим студентам, которых насчитывалось около двух тысяч. Очерк, который по этому поводу я написал в «Нью-Йоркское книжное обозрение», был моим первым газетным «репортажем».

Стэн Холвиц из издательства Калифорнийского университета (которое опубликовало в США мою «Мигрень») решил, что мои два очерка о глухих могли бы составить очень хорошую книгу. Мне идея понравилась, но нужно было написать несколько абзацев, которые стали бы мостиком между двумя частями, – что-нибудь по поводу общих аспектов языка и нервной системы. Я и подозревать не мог, что эти несколько абзацев в конце концов станут самой большой частью книги, которую я назову «Зримые голоса».

Выпущенная в Англии в мае 1984 года книга «Нога как точка опоры» вызвала целую серию хороших рецензий, но все впечатление от них было смазано в высшей степени критическим отзывом поэта Джеймса Фентона. Его рецензия глубоко расстроила меня и вызвала депрессию, которая длилась три месяца.

Но когда чуть позже вышло американское издание, меня обрадовала чудесная, очень добрая рецензия в «Нью-Йоркском книжном обозрении» – она оживила и взбодрила меня, заставила вновь поверить в себя и зарядила такой энергией, что я буквально взорвался текстами – за несколько недель написал двенадцать историй, закончив наконец книгу «Человек, который принял жену за шляпу».

Рецензентом был Джером Брюнер, легендарная фигура, ставший в 1950-е годы инициатором когнитивной революции в психологии. В те времена доминировал бихевиоризм, представленный Б. Ф. Скиннером и прочими, – их интересовали только отношения стимула и ответа как двух видимых и наблюдаемых проявлений поведения. Никакого обращения к внутренним процессам, к тому, что могло располагаться между стимулом и ответом. Идея «сознания» вряд ли существовала для Скиннера, и именно эту идею взялись развивать Брюнер и его сподвижники.

Брюнер был близким другом Лурии, и между ними – в интеллектуальном отношении – было много общего. В своей автобиографии «В поисках сознания» Брюнер описывает, как в 1950-е встречал Лурию в России. Он пишет: «Мне было крайне близко представление Лурии о роли языка в период раннего развития, равно как и его прочие любимые идеи». Как и Лурия, Брюнер настаивал, чтобы исследователи изучали формирующиеся языковые навыки детей не в лабораторных условиях, но в их естественном окружении.

В книге «Дети говорят» он значительно расширил и обогатил наши представления о том, как мы овладеваем языком.

В 1960-е годы, вслед за появлением революционных работ Ноама Хомского, в лингвистике наблюдается всеобщая увлеченность проблемами синтаксиса. Хомский постулировал наличие в мозге «устройства для овладения языком», и хомскианская идея, что мозг – сам по себе – наделен потенциалом к формированию языковой компетенции и готов его реализовать, игнорировала факт социального происхождения языка, а также его фундаментальную функцию – быть средством общения. Брюнер же утверждал, что грамматика не может быть отделена от значения и коммуникативного намерения. С его точки зрения, синтаксис, семантика и прагматика языка неотделимы друг от друга.

Именно работы Брюнера, кроме всего прочего, заставили меня думать о языке в терминах не только лингвистики, но и социологии, и это было принципиально для моего понимания языка глухонемых и их культуры.

Джерри всегда был отличным другом, а также – в тех или иных вопросах – надежным проводником и неформальным наставником. Его любознательности и эрудиции нет пределов. Уровень его интеллекта, а также вдумчивость не знают себе равных; в голове его сосредоточена огромная база знаний самого разного типа, и эта база постоянно подвергается сомнению и анализу (я часто был свидетелем того, как на середине предложения Джерри останавливался и заявлял: «Я больше не верю в то, что говорил по этому поводу раньше»). Ему уже девяносто девять, но его мощный интеллект нисколько не ослабевает.

Хотя я и наблюдал у своих пациентов случаи утраты языковых и речевых навыков (различные формы афазии), я мало что знал о том, как овладевают языком дети. Дарвин описывал развитие языка и сознания в своем чудесном «Биографическом очерке становления ребенка» («ребенком» был его сын-первенец), но своих детей, которых я мог бы наблюдать, у меня нет; к тому же никто из нас не помнит, что происходило лично с ним в год-два – принципиально важный период в жизни, когда формируются языковые навыки. Мне требовалось больше информации.

Одним из моих ближайших друзей в колледже Эйнштейна была Изабель Рапин, детский невролог из Швейцарии, которая особо интересовалась нейродегенеративными расстройствами у детей, а также расстройствами, связанными со становлением и развитием нервной системы. В тот период и я интересовался сходной тематикой, только что написав работу о «губчатой дегенерации» мозга (склероз Канавана) у близнецов.

Отделение невропатологии раз в неделю проводило патологоанатомические исследования мозга. На одном из таких исследований я присутствовал вскоре после того, как прибыл в колледж, где и встретил Изабель[62].

Из нас получилась странная пара – Изабель, с ее точной и безукоризненной логикой, и я, в интеллектуальном отношении небрежный и неряшливый, пребывающий во власти странных ассоциаций и постоянно отклоняющийся мыслью от избранного пути; но мы с самого начала нашли общий язык и с тех пор остаемся близкими друзьями.

Изабель никогда не позволяла мне – как не позволяла и себе – вялых, преувеличивающих или бездоказательных утверждений. «Дайте подтверждение», – всегда говорила она. В этом смысле Изабель является стержнем моего научного «я», и, как таковой, она спасала и спасает меня от многих нелепых ошибок. Но когда она чувствует, что я твердо стою на ногах, то настаивает на публикации того, что я понимаю ясно и определенно, – чтобы это столь же ясно и определенно поняли и обсудили другие; по сути, именно Изабель стоит за многими моими книгами и статьями.

Я часто приезжаю на мотоцикле в воскресный дом Изабель на берегу Гудзона. Изабель, ее муж Гарольд и четверо их детей давно считают меня частью семьи. Я приезжаю к ним на уикенд, мы с Изабель и Гарольдом разговариваем, а иногда я катаю детей на мотоцикле или купаюсь с ними в реке. Летом 1977 года я вообще целый месяц жил у них в амбаре, работая над некрологом, посвященным Лурии[63].