Страшная весть

Хутор Первое мая, в два порядка хат ровно, как по линейке, на добрый километр протянувшийся вдоль Кирпилей, грелся на летнем солнышке: ярко белели хаты под бурыми камышовыми крышами; в садах зрели жерделы, вишни, малина; сыпали на землю свои пресноватые, темные ягоды шелковицы. Тягучая лень жаркого дня растекалась по земле. С речки доносился визг и смех ребят. На полях за огородами желтела пшеница, над ней дрожало знойное марево.

На нескольких участках месили верхом на лошадях и босыми ногами глину, готовили саман: переезжали с других хуторов, строились.

Епистинья обживала новую хату, новое место: полола и поливала в огороде, кормила кур, смотрела за маленькими внуками Женей и Жорой.

И вот проскакал по хуторской улице всадник:

— Война, люди! Война!..

Епистинья ахнула, услышав это, и запричитала:

— Ой, диточки, та шо ж то будэ! Илюша ж и Павлик там! Ой, горе, и Ваня, и все ж будут там!..

Ей страшно было и произнести слово «война».

Война заполыхала на западе, где как раз и находились Ваня, Илюша и Павлик. Но в армии были еще и Филя с Васей, и они «будут там».

Закрутились неуклюжие, кровавые жернова войны.

По хутору разносили повестки с призывом в армию. Призывали военнообязанных 1905–1918 годов рождения.

Николай был с 1903 года, Саша — с 1923-го, они пока оставались дома. Получили бронь председатель, бригадиры, заведующие фермами.

Мало кто еще представлял, какая война началась, что предстоит вынести. Одни тревожились, другие улыбались: «Да что вы! Да этих немцев за неделю разобьют! Не успеют наши призывники доехать, как война кончится».

Нечаянная радость

Вдруг — нечаянная радость: в июле приехал Илюша, бледный, с запавшими глазами, худой, в старом обмундировании без знаков различия, рука висела на перевязи. Оказалось, Илюшу ранило в первых боях у границы в живот и руку, в госпитале его немного подлечили, а так как госпитали были переполнены, то долечиваться направили домой, выдав первое попавшееся обмундирование.

Епистинье даже не верилось — просыпаешься утром, и сразу радость: «Дома Илюша!..» Епистинья, Шура, Саша захлопотали около Илюши, лучший кусочек — ему, но Илюша засмеялся и твердо сказал: «Особенное для меня не надо! Как всем, так и мне!»

Один из первых сокровенных вопросов Епистиньи был о Ване и Павлуше: не видел ли их «там»? Почему не пишут?

«Нет, мама, не видел. Вы не волнуйтесь. Там сейчас такое… Война все-таки, не до писем пока. Не пропадут!..»

Хотелось верить, что не пропадут ее мальчики, они же не рохли какие-нибудь. Но вот Илюшу все-таки ранило, и настроение у него не такое бодрое, как всегда…

Приходили к Илюше хуторские женщины и тоже с надеждой смотрели на него: наших не видел?

О войне Илюша рассказывал скупо, неохотно, отшучивался. А как о ней расскажешь простодушным женщинам, матери, когда и самому многое непонятно, а вблизи — все выглядело ужасным: мощный бомбовый удар немцев рано утром, в наших войсках неразбериха, танки быстро оказались без горючего, не было связи, склады взорваны, слухи, паникеры, неосведомленность командиров, угрозы окружения, убитые друзья. Все это в красках, яростных сценах, похожих на кошмарные сны. Попробуй расскажи все это, не будешь ли ты и сам выглядеть паникером и не поплатишься ли за это.

Друг Илюши Пекарчик Антон Андреевич много позже об этих первых днях пишет тоже очень осторожно:

В этих первых боях вскоре ранило и Илью. Собственное ранение часто кажется случайным, нелепым; таким оно казалось и Илье, поэтому он говорил неохотно: «Бомба…» На его счастье, осколок прошел по животу неглубоко, другой — ударил в мякоть плеча, хорошо, что Илью тут же подобрали и успели отправить в госпиталь.

Замечая, что мать всегда настороженно вслушивается даже в коротенькие и бодрые его рассказы о войне, о происходящем «там», Илюша при женщинах вообще о войне не говорил. Повторял лишь: «Разобьем немцев».

Его тоже сильно тревожила судьба Вани и Павлуши, хоть он этого и не показывал матери. О Ване он написал письмо-запрос в его часть. Павлуша, окончив Киевское училище, уехал в часть, а в какую — неизвестно, и больше не писал. Оставалось ждать и надеяться.

Недолгой оказалась отсрочка у Николая. Вскоре забрали из колхоза всех получивших бронь бригадиров, заведующих фермами и председателя Туликова в казачий полк, взяли и Николая.

Мизинчик работал в колхозе, где на подростков все больше приходилось дел, а всякую свободную минуту проводил с Илюшей. Как же — старший брат, танкист, лейтенант, только что ранен в бою! Они тихонько вели с Илюшей более откровенные и суровые мужские разговоры.

Но вскоре Саше пришлось немножко отойти в сторону от брата: Илюша подружился с Таней. Таня Лиходедова приехала из Воронежской области с родителями и младшим братом в 1935 году после выселения казаков и голодного мора, сильно обезлюдившего кубанские хутора и станицы. Жили они на хуторе Ольховском, работала Таня секретарем в правлении колхоза и всегда была в курсе всех колхозных дел.

«Илюша заходил в правление — то позвонить, то газету почитать, новости узнать, то письмо отдать для почтальона, — рассказала Татьяна Михайловна Сердюк. — Подружились. Стали встречаться. Рука у него была уже без перевязи, но он еще был худенький, бледный. Играли как-то ребятишки в футбол, мяч подкатился к Илюше, он ударил ногой по мячу и сразу согнулся, сморщился от боли, схватился за живот… Выпало нам немножко счастья в то время. Господи, кто же знал тогда, что нас ждет! Никто в страшном сне представить не мог, что война будет четыре года, что немцы придут к нам на хутор, что мы увидим и переживем такое… Ходили с Илюшей на танцы в Тимашевку. Он в белой рубашке, коричневых брюках. У меня мама была портниха, она мне хорошее платье сшила, светленькое. Я туфли в руках несла, шла босиком по пыли, пыль на дороге мягкая. В Тимашевке ноги в реке мыла, надевала туфли, и шли в парк на танцы. Оркестр играл сборный: кто на скрипке, кто на баяне, на мандолине. Тогда танцевали тустеп, краковяк, польку-бабочку. Мы с Илюшей любили вальс. «Амурские волны» играли, «На сопках Маньчжурии»… Возвращаемся на хутор — ночь лунная, теплая. Опять босиком шла по теплой пыли. Тогда вдоль дороги кое-где лавочки стояли. Сядем с Илюшей, посидим. Тихо, сверчки, луна. Ребята и девчата идут с танцев, смеются, разговаривают… Спрашивала его про войну, что там, как? Он отшучивался, хмурился: «Не надо об этом, Таня. Тебе это не понять… Победим немцев!..»