Киев не разочаровал ребят. Красавец город над Днепром после пыльных кубанских станиц выглядел огромным, чистым, чудесным. До визита в училище зашли в Киево-Печерскую лавру, где Павлик, к возмущению и изумлению смотрительницы, поднял одно из тяжелых чугунных ядер, сложенных грудой у старинной пушки.

Павлика и Леонида приняли в училище без экзаменов, Александр не прошел медицинскую комиссию.

В конце августа, когда на Халхин-Голе шло сражение, когда погиб Федя, о чем никто из Степановых еще не знал, Павлик и Леонид надели форму курсантов. Зачислили их в разные дивизионы.

«Распорядок дня был тугой, — рассказал Леонид Гром. — Подъем, на конюшню — это в километре от училища. За каждым была закреплена лошадь. Так было до весны 1940 года, потом училище сдало лошадей, мы перешли на мехтягу.

С началом финской войны мы занимались по 8 и 10 часов. Финская война кончилась, а занимались по стольку же часов. Чувствовалось другое — Германия готовилась к войне с нами.

В выходные бывали и в городе, ходили в театры, нам давали бесплатные билеты. Но Павлик много времени проводил в спортзале. Особенно увлекался штангой и футболом. Был в сборной училища по футболу, участвовал в сборной Киевского округа. Любил ездить верхом, участвовал в скачках с препятствиями. Всегда был бодрым, жизнерадостным.

Когда после войны я узнал о его семье, о матери, был удивлен. Он никогда и словом не обмолвился о своих трудностях, о тяжелом положении матери. И в педучилище об этом не говорил. Всегда был верным и хорошим другом, хорошо играл на скрипке.

Как-то я ему сказал, что у меня кончилась карточка, куда заносятся благодарности, а он мне в ответ: «А у меня и вкладыша не хватает».

6 июня 1941 года наш генерал-майор, начальник училища, оформил в Москве в Министерстве обороны приказ на присвоение нам звания «лейтенант». А 8 июня мы стояли в строю в летнем лагере в лесу за Киевом, это от Броварей 2–3 километра. Нам зачитали приказ о присвоении звания. Присутствовал командующий Киевским военным округом генерал Кирпонос. Сразу на 2—3-й день, по мере готовности документов, нас направляли в воинские части. Мы не имели за два года каникул (отпусков). Я не знаю, куда был направлен Павлик. Все это было внезапно для нас и быстро. Экзаменов за училище мы не держали. Видимо, обстановка этого требовала».

Илюша в Литве

Илюшу любили все братья, все дружили с ним, у него не было таких явных душевных терзаний и сомнений, как у Вани или Феди. Он любил жизнь, ее земные радости, принимал жизнь такой, как она есть, и это притягивало к нему всех.

Окончил Илюша девять классов в Тимашевской школе имени Герцена и работал в колхозе. Одновременно с Ваней его взяли в армию, прослужил он год и поступил в Первое Саратовское автобронетанковое училище.

Курсантов, с которыми учился Илюша, найти не удалось, но откликнулся однополчанин. Подполковник запаса Пекарчик Антон Андреевич написал:

В музее есть фотографии Илюши этого времени: в черной форме офицера-танкиста, в костюме при галстуке, групповые — с друзьями офицерами. Фотографии сделаны на фирменном картоне с надписью: Jonava.

Смотришь на офицеров — симпатичные молодые люди; как и Илюша, наверное, вчерашние деревенские и городские «простые» ребята… А лица все-таки как-то напряжены, озабочены, неулыбчивы. Что серьезно беспокоило офицеров, какие заботы мучили? Доносы и репрессии? Подозрительность? Холодное, а то и враждебное отношение литовцев, которых они помогли «освободить от ненавистного режима»? Или призрак грядущей войны?

Подполковник Пекарчик писал далее: «Личный состав нашего тяжелого танкового полка воинской части 4103 ровно за неделю до начала войны вышел с материальной частью, укомплектованной к этому времени в основном танками КВ, боекомплектом и всем необходимым для боя и жизни, из деревни Рукла на промежуточный сборный пункт..»

Пока оборвем на этом воспоминания Антона Андреевича.

Побудем еще хоть немного в мирных довоенных днях, которые вскоре будут казаться многим невозможно далекими и счастливыми после всего увиденного и пережитого на войне и во время войны.

Душа не пела

Погреемся в последних теплых лучах уходящего времени.

Вот и за моим окном в деревне — бабье лето. Вчера шел дождь, холодный ветер рвал клочковатый дым над трубой бани, летели бурые листья с вяза. Да, ушло лето… Но вот сегодня ласково и тепло греет солнышко, заблестели на изгороди нитки паутины, застрекотали в траве кузнечики. Хорошо сесть в затишке у сарая, погреться… Чирикали неунывающие воробьи, обследуя свои любимые застрехи. Вот и пара скворцов опустилась на скворечник, согнав воробьев. Скворцы летают теперь большими быстрыми стаями, но изредка, как сейчас, пара навещает свой домик. Сидят, чистятся, ревниво отгоняют других скворцов, умиротворенно поглядывают по сторонам с довольным видом счастливых родителей: «Ну, ребят женили, девок замуж выдали, все, слава Богу, хорошо…»

А ветер все-таки холодный. Последнее, нестойкое тепло.

«Накидаю целый подол внуков и буду нянчить та и песни спивать…»

Внуки были: Женя и Жора в своей хате — у Фили, два мальчика у Васи, два у Коли, приезжала Ольга с Ваниной Алей.

Но петь Епистинье не хотелось. Душа не пела. Время не радовало. Изредка заходила старенькая монахиня, шептала о нашествии антихриста и близком конце света. Рассеялись по свету монахини, кто умер, кто пристроился на работу в больницы, молодые повыходили замуж, иных сослали на Север; сломали монастырь, сносили церкви по станицам. Сама Епистинья ходила в церковь в Тимашевку украдкой, тихонько, чтоб помянуть Верочку, Федю, Михаила, скромно и тоже как бы украдкой справляли теперь в хате Пасху. Пришла какая-то другая жизнь.

От той большой веселой, поющей и звенящей музыкой семьи, которой Епистинья еще недавно любовалась за столом, остались только она да Мизинчик. Филя жил здесь же, но у него своя семья, он тоже оторвался… После кончины Михаила Николаевича к Епистинье сватались. Ну, может, сватались звучит немного не так, но, скажем, предлагали «жить совместно». Сначала она отказала зажиточному вдовцу Верменику, позже нашла убедительные, необидные слова и для Фадея, потерявшего жену… Нет, в этой жизни у нее был свой путь.