за них, будем жить рядом всю жизнь: они наверху, мы под ними, или наоборот. Никуда не ездить, ничего не писать, ничего не предпринимать. Наши дети вырастут вместе, как братья, а мы целыми днями будем сидеть дома и бездельничать. Неотделимые друг от друга. Даже больше: неотличимые.

Потом, когда мы сидели на крыше и смотрели салют, я нашла руку Беатриче – не Лоренцо – и сжала ее. Весь исторический центр, острова, бастион сверкали зеленым и красным. Я была счастлива. Приблизив губы к уху Беатриче, я спросила:

– Мы с тобой никогда не расстанемся, правда?

Она не ответила. Может, не расслышала: было очень шумно.

Вот только когда мы спустились обратно в мансарду взять полотенца для полуночного купания и уже готовы были выходить, она неожиданно схватила телефон:

– Давайте сфоткаемся для моего блога!

Все остолбенели. Габриеле, Сальваторе и Сабрина понятия не имели, что такое блог. Лоренцо представлял в общих чертах. Ни у кого из нас, кроме Беатриче, не было в телефоне встроенной фотокамеры. И этот телефон – последний подарок ее отца, или, точнее, последняя отчаянная попытка восстановить с ней отношения, – она сунула мне в руку. Объяснила, как пользоваться. Словно бы само собой подразумевалось, что именно меня не должно быть на фотографии. Мне стало неприятно; так неприятно, что я до сих пор укоряю себя за то, что не сообразила тогда.

Как это возможно, что случилось то, что случилось? Да это было очевидно. У меня все ответы были перед глазами, но я не хотела видеть.

Я нашла в интернете характеристики того телефона: камера 0,3 мегапикселя. Снимок получился размытый, но Беатриче все равно захотела выложить его на следующий день в свой блог. Это была третья по счету фотография; первые две снимала Джинерва.

Ну а я выпустила пар в своем дневнике, в пух и прах разнося блог Беа и Эли, который, по счастью, просуществовал недолго. Но именно эта «и» и начала разделять нас.

* * *

Я делаю паузу, чтобы оценить семнадцатилетнюю себя. Ту, что мечтала состариться в Т. вместе с Беа, выпав из жизни и ничем не занимаясь. И не знаю, разозлиться мне или растрогаться.

Конечно, мечты реализуются непросто. Уж я-то это хорошо знаю: в отличие от Россетти, я потерпела поражение.

Однако сейчас у меня есть любимая работа, я независима и горжусь этим. Идея похоронить себя в Т., пожертвовав всеми амбициями, была навеяна литературой; это было несерьезно и не означало, что я, как и все вокруг, выросла в мире, где побеждают мужчины. Чтобы осознать, что женщина имеет ценность сама по себе, обладает индивидуальностью, мне потребовалось повзрослеть.

Но какова моя индивидуальность?

Я поднимаюсь, подхожу к зеркалу у входной двери, разглядываю себя. Я такая обыкновенная – и правда похожа на синьору Марки. Широкий лоб, тонкий нос, бледные веснушки, кожа зимой приобретает восковую бледность. Губы тоже тонкие. Я пробую улыбнуться: зубы обычные, довольно ровные, но мелкие. Никаких ямочек, родинок, ничего примечательного. Лучше, когда я не улыбаюсь.

Поскольку я уже который день пишу как проклятая, не было времени накраситься. Хотя если даже я и крашусь, то едва заметно, потому что боюсь выглядеть как… Кто?

Ресницы и брови у меня красные, под цвет волос. Вот волосы действительно выделяются. Длиной чуть выше плеч, густые, взлохмаченные. И такого узнаваемого оттенка, что хочется с яростью спросить: не предназначается ли владелице красных волос играть особую роль? Ведьмы, колдуньи, королевы?

Нет. Потому что я выгляжу серой. Волшебство всегда было привилегией Беатриче. Она касалась меня, и я становилась интересной; она распространяла вокруг себя сияние. Я снова вспоминаю те джинсы, сверкавшие, точно волшебная палочка. Они были так важны для меня тогда, но где они теперь? На помойке? В подвале? Подарены нуждающимся? Или на прежнем месте, на предпоследней полке, на виа Леччи? Даже окажись они сейчас здесь, под рукой, я все равно ничего бы уже не смогла сделать.

* * *

Завершая главу, я хочу поместить сюда еще одно воспоминание с Феррагосто 2003-го. На будущее.

Мы зашли в море – я и Лоренцо – в темной бухте, вдали от людей и фонарей. Было два или три часа ночи. Стоя в черной воде, Лоренцо взял меня за руку и сказал буквально следующее:

– Как ты можешь ей доверять? Не замечаешь разве, как она с тобой обращается? Унижает тебя, использует. Воображает себя невесть кем, в то время как ты лучше нее в сто раз, в тысячу. Это все притворство.

19

Новым взглядом

В конце лета мне позвонил брат.

– Для начала сядь, – начал он.

Я, конечно, не села. И испугалась:

– Что случилось?

– Она с ума сошла, сбрендила, растеряла все мозги.

– Никколо, да говори ты, что еще она натворила?

– Она выходит замуж.

Я села. Вернее, осела: все мое тело, мысли, душа обвалились. Брат продолжал говорить, но я больше не слушала.

– Папа знает? – выговорила я.

– Конечно, нет. Мама хочет, чтобы ты ему сказала.

– Я? Но как, когда…

– Через две недели, тринадцатого сентября. Не хочешь спросить, кто жених? Ну и правильно. Я уже собираю вещи: чем с таким жить, лучше умереть. А сейчас мне пора, чао.

И вот так он оставил меня сидеть на стуле за сотни километров – мертвую, погребенную под обломками. Как это, мама выходит замуж? Что это значит? Почему она мне не сказала? Я по-прежнему была ребенком из Серии Б. На глаза навернулись слезы. Я заплакала. Никколо оставил меня одну, оглушил этой новостью, и необходимость рассказать все отцу виделась мне жестокой пыткой.

До сих пор, когда в Биелле что-то происходит, Никколо звонит мне и пугает. И кончается всегда тем, что именно я – хоть и живу далеко – прошу на работе отгул, сажусь в машину и мчусь спасать нашу мать.

В последний раз, когда я туда ездила, а было это в прошлом октябре, он просто вывел меня из себя. Снова без работы, с очередным новым пирсингом на лице, с синим гребнем, с гнилыми зубами. Я ему сказала: «Тебе почти сорок, а ты посмотри: холодильник пустой, в доме свинарник. Черт знает что». Он ответил: «Ты права, пойду за покупками». К девяти вечера он еще не вернулся. Я села в машину и поехала по улицам, по близлежащим городкам: Пралунго, Толленьо. Через два часа обнаружила его в баре в Андорно. Он спал, под столом валялись два обмякших пакета из супермаркета, где мы в детстве воровали шоколадное печенье, на столе стояли две пустые винные бутылки.

Но вернемся в 2003-й.