подтащила его к кухонному окну. Закидоны моей матери продолжали уничтожать нас.

Я ждала и ждала, но они все не возвращались.

Я почувствовала себя виноватой, ничтожной. Вечным статистом в чужих жизнях. Я убедила себя, что у них завязался роман. Что сейчас они целуются, или даже хуже. Всякий был бы рад иметь такую подружку, как Беатриче, такую любовницу, как Беатриче, такую дочь, как Беатриче.

Сидя на стуле и упершись лбом в стекло, я представляла, как ее руки обвиваются вокруг моего отца, и выдумывала, что они оба умирают; или это я умираю, обвязав веревку вокруг железной перекладины для занавески в ванной и повесившись. Слово «ревность» я в этой книге использовать не хочу: слишком просто, слишком удобно для нее. Однако признаю, что в животе у меня образовался ад – мучительное, невыносимое ощущение закрутилось, точно цунами, сметая все внутренние органы, и полностью опустошило меня.

Я поплелась в свою комнату и провалилась в сон. В три или четыре утра я услышала, как вернулся отец. Через несколько часов дневной свет просочился ко мне в спальню; я резко проснулась, побежала в комнату Беатриче: пусто. Кровать нетронута, все вещи на своих вешалках, на столе – косметичка и летние задания. У меня в телефоне – ни сообщения, ни звонка. Я стала звонить Габриеле, не беспокоясь о том, что еще только семь утра. Я звонила и звонила, пока он наконец не взял трубку:

– Да, она здесь. Но не хочет больше тебя видеть.

Сейчас, когда я это пишу, то знаю, что между отцом и Беатриче ничего не могло быть; безумие, что я вообще вообразила это. И все же темная часть меня, невосприимчивая к очевидному, рациональному, разумному, держится за это убеждение: в ту ночь между ними возникло нечто нерушимое. Какой-то союз, какой-то секретный договор, ознаменовавший мой конец.

Я была запасной дочерью. Она – из высшего дивизиона.

* * *

Отец ждал два дня, потом постучался ко мне:

– Мы должны ее забрать.

– Нет.

– Элиза, я договорился с ее отцом на определенных условиях и буду соблюдать их. Одевайся, я жду в машине.

Мне пришлось показывать, как добраться до пьяццы Паделла. Отец глядел вперед, не произнося ни слова, точно окаменел. Я на пассажирском сиденье согнулась над телефоном. Когда мы приехали, я ухватилась за ремень безопасности и сказала, что останусь в машине.

Папа распахнул мою дверцу:

– Нет, ты тоже пойдешь.

С тех пор как ему сообщили «новость», он ходил мрачнее некуда. Не думаю, что он звонил маме или Никколо, чтобы узнать подробности или воспрепятствовать этому браку. Но то, что он больше не улыбался, не слушал меня и хранил упорное молчание, – это факт. Я больше не узнавала его.

Он представился по домофону:

– Это отец Элизы.

Я нехотя сопроводила его на самый верх. Он позвонил в дверь, а я спряталась за его спиной.

Габриеле открыл, но не пригласил войти. Беатриче показалась в трусах и лифчике, с наглым выражением лица. На меня даже не взглянула. Но моего отца ей пришлось послушать.

– Одевайся, – потребовал он. – Ты не можешь жить здесь, ты еще несовершеннолетняя. Твой отец доверился мне, и я за тебя отвечаю. Собери вещи, ты идешь с нами.

Никто из двоих не протестовал. Габриеле молча пошел готовить себе кофе; Беатриче натянула джинсы – настолько тесные, что, казалось, они сейчас лопнут у нее на заднице, – потом, глядя в зеркало, неторопливо причесалась, собрала волосы в конский хвост. Мы с папой нервно ждали на площадке. Тяжесть нашей ссоры была для меня невыносима. Беатриче – тут, в двух шагах, и меня игнорирует. Всем своим телом выражая обиду. А я ненавидела и презирала ее – и в то же время все бы отдала за один-единственный доброжелательный взгляд. Но нет.

Она поцеловала Габриеле:

– Я тебе позвоню.

И неохотно пошла за нами. Печальная, высокомерная.

И уже в машине она меня добила:

– Паоло, отвези меня, пожалуйста, на виа Леччи.

Я задохнулась. Папа, не моргнув глазом, снизил скорость, остановился, ожидая, пока можно будет развернуться в сторону холмов.

– Одежду и все остальное я потом заберу, – спокойно прибавила Беатриче. – Сейчас я хочу вернуться к своей семье.

Она сделала акцент на слове «семья». Это слово было точно лезвие ножа, который она желала не просто вонзить мне меж лопаток, но еще и проворачивать его там до бесконечности. Я сидела позади, Беатриче впереди. И я уверена, что на последнем слоге она поглядела на меня в зеркало заднего вида, едва ли не улыбаясь, этими своими сочно-зелеными глазами, которые мне теперь приходится терпеть чуть ли не в каждой рекламе теней, помад, дневного крема, и что в этих глазах недвусмысленно читалось: «Съела, сука?»

Мы еще никогда так не ссорились, до расставания. Трясясь на заднем сиденье, я ощутила приближение панической атаки и унеслась в прошлое: в ту зиму, в то утро, к книжным шкафам, разделенным по литературным жанрам, в палаццину Пьяченцу. Я смотрела, как Беа выходит из машины, звонит в домофон, открывает калитку. Как шагает по дорожке, не оборачиваясь, виляя бедрами в своих джинсах. Словно в финальных кадрах фильма. Потом она исчезла в доме, и я осознала, что без нее не значу ничего.

* * *

Я цеплялась за отца, за его присутствие, однако вспоминаю первую неделю сентября 2003-го как один из самых болезненных периодов своей жизни.

Мама звонила каждый день по двадцать раз, но я не отвечала. Ее замужество, или, точнее, ее предательство, отступило на второй план, вытесненное отсутствием Беатриче.

В доме было пусто, безлюдно, тревожно, как на следующий день после побега мамы и Никколо за три года до этого. Папа был совершенно раздавлен и выходил из кабинета, только чтобы поесть или поехать на работу. Я так мало значила, что меня все покинули.

Даже Лоренцо. Уехал с родителями на каникулы в Кортину. По его словам, в роскошном курортном отеле, где его «держали», была скука смертная. Однако я стала недоверчивой, подозрительной. Представляла, как он вечером в холле, в баре знакомится с такими же скучающими и привлекательными девушками, мечтающими ускользнуть от родительского контроля и укрыться в какой-нибудь раздевалке, в каком-нибудь уголке за бассейном. И проводила целые дни у телефона, сбрасывая звонки матери и ожидая звонков Лоренцо. Не выключала его и держала при себе и днем и ночью. Когда читала, мыла голову. Пока ела, он был рядом с тарелкой, пока спала – рядом с подушкой. Я судорожно ждала, когда звонок разорвет пустоту моей жизни.

Потом я перестала читать, мыться, есть.