Утром, когда я узнала новость, дома никого не было. Отец рано уехал в университет, Беатриче отправилась к Энцо. Я перечитала все последние мамины эсэмэски, пытаясь найти какой-то знак, сигнал: возможно, она пыталась намекнуть на это, а я не поняла. Какое там. Все сообщения были в одном стиле: «ЯТЛ, мой мышонок»; «Думаю о тебе, цыпленочек»; «Скучаю». Примитивный текст, ни о чем. Пшик. Такие у нас были отношения: один сплошной прикол. Мы так и не виделись больше. Я пошла в коридор, взяла трубку и позвонила ей на домашний телефон, в нашу старую квартиру на виа Тросси, откуда она выдавила меня, чтобы начать жизнь заново. Она ответила, и я заорала:

– Когда ты собиралась мне сказать?

Я почувствовала ее нерешительность. Из глубины донесся мужской голос, властный, неприятный:

– Кто там трезвонит в такую рань?

Было десять или одиннадцать утра. Не шесть.

– Это твоя дочь, скажи ему. Он знает о моем существовании?

– Милая… – попыталась она утихомирить меня.

– Милая черта с два! Не пиши мне больше. Ненавижу тебя.

Я бросила трубку. Выдернула вилку из розетки, отключила мобильник, запрыгнула на «кварц» и в полном отчаянии поехала на Железный пляж. Там я провела несколько часов, глядя на проплывающие корабли, и поклялась, что никогда не заведу детей. И лишь проголодавшись, поехала домой. На кухне я обнаружила Беатриче в черной помаде, лиловом парике и с накладными ресницами; она мыла под краном пучок зеленого салата.

– Что случилось? – встревоженно спросила она, увидев меня.

– Моя мать продолжает рушить мою жизнь.

* * *

Когда вечером вернулся отец, я не нашла в себе смелости сказать ему. Он нигде не бывал, только изредка встречался с коллегами за ужином. И теперь я знала, что если звонит телефон, то это всегда по работе: подслушивала. Он часами сидел в кабинете и готовился к занятиям или писал научные статьи. Выбирался оттуда, лишь чтобы уступить место Беатриче и ее проклятому блогу. Он заботился о нас, хотя теперь мы все меньше времени проводили дома, а о поездках к сойкам и зуйкам даже слышать не хотели. Читал, убирал, гладил, ходил за покупками. В свои пятьдесят он уже поседел и растолстел. И был так одинок, что сжималось сердце.

На следующий день, за ужином, Беатриче стала делать то, что у нее выходило лучше всего: гнуть свою линию. Не посоветовавшись предварительно со мной, огорошила отца вопросом:

– Паоло, скажи честно: ты еще влюблен в жену?

Я уронила вилку. Папа после секундного замешательства взял себя в руки:

– Мы больше не женаты, развелись шесть месяцев назад.

Значит, он их считает.

– Да, но ты еще чувствуешь к ней что-то?

– Беа, прекрати.

– Нет, Эли, это ты прекрати обращаться с ним как с ребенком.

Отец ошалело смотрел на нас.

– А может, у тебя кто-то есть? Ты бы хотел снова влюбиться?

Папа кашлянул.

– Не думаю, что в моем возрасте найду… – Он смутился.

Он удалил ее фотографию с экрана компьютера, спрятал все снимки в какой-то секретный альбом. Не упоминал о ней больше, и по телефону говорить им было не о чем. Но в тот момент я поняла, что эта страсть неизлечима.

Почему? Я спрашиваю себя, и, возможно, кто-то из читателей тоже задастся вопросом: такой серьезный, рассудительный, ученый человек – как это возможно, чтобы он потерял голову от какой-то сумасшедшей? И, по правде говоря, сама не знаю. Могу лишь выдвигать предположения.

Отец лишился обоих родителей сразу, в автомобильной аварии, когда ему было семнадцать. Несчастье, безусловно, повлияло на него: потери всегда влияют. И вот эти бабушка и дедушка, которых я не знала, были людьми очень примечательными. Это мне известно абсолютно точно – по его рассказам, по фотографиям, которые он мне показывал. Дедушка – довольно известный местный архитектор. Бабушка – театральная актриса, и она вообще такая удивительная, что когда я закончу этот свой роман, или дневник, или излияния души, то интересно будет раскопать еще что-то про нее. Творческая, беспокойная душа, столь непохожая на всех в таком обычном и на сто процентов пьемонтском городе, как Биелла. Призрак этой женщины, ее загадка, ее ранняя смерть – вероятно, все это оставило на отце какой-то скол, и теперь в том месте он был беззащитен, измучен, податлив.

– Папа, – начала я в тот вечер дрожащим от злости голосом, – ты должен выбросить ее из головы. И найти другую. Образованную, умную, себе под стать.

Отец смотрел на меня с недоумением. Я собиралась с силами. Потому что у меня кишка была тонка вот так разбить сердце стареющему мужчине.

– Давай, скажи ему.

– Не лезь не в свое дело, Беатриче.

– Сказать мне что? Вы двое меня уже утомили.

Я закрыла глаза, подыскивая верные слова. Щадящие, уважительные, спокойные. Но она опередила меня, сбросив бомбы, как американцы шестого августа в Хиросиме. Потому что первый план, лучший ракурс, главная роль всегда должны были доставаться ей.

– Аннабелла снова выходит замуж, Паоло, – сказала она и прибавила в своей обычной манере, которой придерживается и теперь, наводняя речь штампами, что в соцсетях, что в интервью: – Пора тебе перевернуть страницу.

Я открыла глаза и увидела побледневшего, убитого, страдающего отца. Он терзал салфетку, как тогда в ресторане «Сирена». Беатриче вскочила, подбежала к нему, обняла. Вместо меня.

– У тебя есть мы. Мы тебе поможем пережить это.

Я хотела убить ее. Вырвать волосы, задушить.

– Поможем познакомиться с новыми людьми, все забыть.

Она поцеловала его. Моего отца, в лоб. Сделала то, чего я никогда не могла.

– За кого? – спросил он, глядя на меня.

– Я не знаю.

– Говори.

– Не знаю, клянусь. Никколо знает.

Отец поднялся из-за стола, не доев свое ризотто, или спагетти, точно не помню. Схватил бумажник, ключи от машины и вышел, хлопнув дверью, не сказав, куда собирается и когда вернется. Я проследила, как «пассат», идя юзом на поворотах, удаляется на полной скорости. Потом, оторвавшись от окна, подошла к Беатриче и дала ей пощечину. Уверенную, сильную, на всю щеку. Она заорала. Но я заорала еще громче:

– Зачем ты ему это сказала?

– Он не идиот!

– А ты здесь при чем? Что ты знаешь о нем, о моей матери, о нас? Это не твой дом, не твоя семья!

Держась рукой за покрасневшую щеку, Беатриче, ошеломленная, даже слегка побледнела. Но быстро оправилась. Сурово, с достоинством, она отчеканила:

– Ты была единственной семьей, которая у меня оставалась!

И тоже ушла. Схватила ключи от скутера, сумку и, газанув, растворилась в глубине виа Бовио. Я убрала со стола, загрузила посудомойку, подмела. Потом взяла стул,