Итак, буду говорить лишь о стиле. В тех местах, где стиль господствует над действием, он показался мне столь же прекрасным, как стиль величайших писателей на нашем языке. В тех же местах, где по необходимости действие господствует над стилем (за исключением кое-каких неправильностей, о которых смешно и упоминать, до того вам легко их исправить), стиль показался мне таким, каким он должен быть – только слишком отрывистым, особенно вследствие особого характера роли Палатина, сила выразительности которого именно в умолчаниях. Может быть, именно поэтому самому все остальные действующие лица должны были бы быть более скупы на умолчания и остановки. Дух нашего языка не допускает их так много, и хотя наши новейшие писатели щедры на них, но наши старые знаменитые мастера, которые являются предками по свойству вашего гения, очень скупы на них.

Я очень смущена тем, что позволяю себе подобные замечания относительно такой величины, как вы. Я не рискнула бы сделать их, если бы вы, по своей доброте, не попросили о том меня, недостойную, но искреннюю поклонницу вашей мощи.

Что касается успеха драмы, то мне невозможно что бы то ни было предвидеть на этот счет. Французская публика до того нынче низменно глупа, она аплодирует таким глупым успехам, что я ее считаю способной на все, даже на то, чтоб освистать пьесу Шекспира, если бы ее поставили под новым именем. Могу лишь сказать, что если прекрасное, великое и сильное должно увенчаться успехом, то ваше произведение и будет увенчано.

Примите, М. Г., уверение в моей искренней и совершенной преданности.

Жорж».

Приведем и письмо графини д’Агу, по-видимому, посланное в том же конверте, как и письмо Жорж Санд:

Ноган, близ Ла-Шатра.

(Без числа).

«Вот. М. Г., драгоценная рукопись, которую я у вас похитила. Госпожа Санд, вероятно, написала вам то, что она о ней думает. Мне нечего прибавить, разве только, что она – самый искренний человек, которого я когда-либо встречала.

Мальфиль всегда будет к вашим услугам для переделки сцен и для прочтения пьесы в театре, если вы найдете нужным воспользоваться им.

Мне бы очень хотелось увидеть вас здесь до моего отъезда. Я рассчитываю пробыть здесь еще около месяца. Пусть мой добрый гений внушит вам мысль приехать сюда.[257] Прощайте, М. Г. Никто на свете не восхищается вами более, чем я. Я увожу с собой[258] неизгладимое воспоминание благосклонности, с которой вы ко мне относились.

Мария».

Мицкевич ответил Жорж Санд следующим неизданным письмом, оригинал которого лежит перед нами:

«Мысль о том, что я вам дал прочитать эту драму, продолжает тяготить меня. Я не скажу сам, отчего происходит эта тягота, ибо мне пришлось бы много и долго говорить о своем произведении и о моих чувствах к вам. А говоря обо всем этом, я, пожалуй, впал бы из мелодрамы в мелокомплименты. К тому же, ваше любезное, и слишком любезное, письмо отняло у меня смелость состязаться с вами в поэтической любезности. Я ограничусь тем, что прозаично, но очень сердечно поблагодарю вас за ваше доброе дело. Те немногие замечания, которые вы мне сообщаете, кажутся мне справедливыми, я их предчувствовал, я даже как будто прочел ваши недомолвки.

Общее обозрение ваших примечаний произвело на меня впечатление смотра национальным гвардейцам, между которыми замечается масса отсутствующих. Что касается некоторых преступлений против стиля, про которые вы говорите, что я их совершил, подстрекаемый к тому примером французских авторов, то я, к несчастью, должен взять на себя самого ответственность за это. Я не знаком ни с одним из парижских театров, кроме оперы. Я не читал новых пьес до тех пор, пока не сочинил свою, но так как в пылу сочинения я часто гулял по бульварам, призывая genius loci,[259] то кажется, что это высокое божество облагодетельствовало меня своими вдохновениями.

Я знаю, что вы не созданы на то, чтобы оценивать красоты подобного рода. Как бы то ни было, мое произведение, или, лучше сказать, моя рукопись сделалась теперь драгоценной для меня благодаря нескольким вашим примечаниям. Все говорят, что надо преподнести эти примечания директору Porte-St.-Martin. Пусть он увидит, пусть дотронется перстом на моем авторском лице до этих автографных знаков, которые классиками были бы названы в стиле Овидия «почетными следами очаровательных ногтей». Вы не разрешали мне совершить эту нескромность, но я надеюсь, что вы не будете на это в претензий. Милости «Высокой Порты»[260] покупаются этой ценой.

Жена моя[261] поручает мне передать вам тысячу всяких вещей, или, вернее сказать, одну единственную, а именно, что она никогда не забудет вашей доброты к нам. Гжимала[262] просит напомнить вам о нем; он двадцать раз перечитал ваше письмо и комментировал всякую фразу, и всякий раз в самом благоприятном для автора смысле. Он гордится этим письмом, он счастлив им столько же, сколько я сам. Вы видите, что вы осчастливили у нас многих. Если M-me д’Агу еще у вас, я попрошу вас передать ей прилагаемую записку. Она была так добра, что приглашала меня к вам. Одному Богу известно, как я хотел бы приехать. Но это не легко в настоящую минуту. Тем не менее, «заношу в протокол» это приглашение и позволю себе воспользоваться им, как только будет возможно.

Благоволите верить искренней благодарности преданного вам Адама Мицкевича.

Париж, улица Валь-де-Грас № 1 и 3.

3 июня» (1837).

Вскоре Мицкевич уехал в Швейцарию. Жорж Санд в следующие годы тоже мало бывала в Париже, и вопрос о постановке «Барских Конфедератов» заглох. Но, находясь на Майорке, Жорж Санд написала целую статью о «Дзядах» Мицкевича (т. е. о так называемой третьей части их), которая под заглавием: «Essai sur le drame fantastique: Goethe, Byron et Mickiewicz», вышла уже по возвращении ее в Париж в декабре 1839 г., в «Revue des deux Mondes».[263] В этой статье Жорж Санд сравнивала «Дзядов», «Фауста» и «Манфреда», причем первым отдала пальму первенства, как за глубину их основной идеи, так и за силу чувства и яркость образов, воплотивших в себе эту идею. Между прочим, она ставила Гете в вину даже то, что до сих пор критиками всего мира всегда признавалось за высочайшее доказательство художественного таланта: правдивость и реальность человеческих характеров.

«Гете – говорит она – раб правдивости, т. е. обыденной истины, заклятый враг романического героизма, как