и абсолютной испорченности, не мог решиться сделать человека вполне добрым, ни черта вполне злым. Прикованный к настоящему, он изобразил вещи такими, как они есть, а не такими, какими они должны бы быть. Вся мораль его произведений заключалась в том, чтобы никогда не оправдать и не осудить ни одну из добродетелей и ни один из пороков, олицетворяемых его действующими лицами. Точнее сказать, его действующие лица никогда не олицетворяют вполне ни добродетели, ни порока. Самые великие имеют свои слабости, самые виновные – свои добродетели. Самый честный из его героев, благородный Берлихинген, дозволяет увлечь себя предательству, которое пятнает конец его жизни, а негодный Вейслинген умирает в раскаянии, за которое его грехи простятся ему. Гете как будто с отвращением смотрел на какой бы то ни было моральный вывод, на какую бы то ни было уверенность».[264]

Полагаем, что самый восторженный поклонник гениального немецкого поэта может согласиться повторить эти слова Жорж Санд, но, конечно, они заключают в себе гораздо сильнейшую критику самого критика, но не великого творца «Геца».

Вообще, хотя статья Жорж Санд о «Дзядах» наделала в свое время много шума, сослужила громадную службу Мицкевичу в смысле ознакомления с ним европейской публики и признания за ним права считаться равным величайшим поэтам мира, и до сих пор она часто цитируется и поляками, и французами, но мы имеем смелость признать ее весьма неважной. Написана она с туманностью и расплывчатостью, совершенно похожей на стиль Леру, и мало доказательна. Статья разве только доказывает восхищение и безграничное преклонение автора «Спиридиона» пред автором «Валленрода», разумеется, прежде всего навеянное Шопеном. Будучи на Майорке, он выписал французское издание «Дзядов»[265] для совместного чтения, а также нередко то à livre ouvert[266] переводил для Жорж Санд польских авторов, например, Витвицкого, то знакомил ее с ними в переводах других. Так например,, еще когда Жорж Санд писала свои «Семь струн лиры», вышедшие весной 1839 г., то эпиграфом взяла какую-то переведенную другим Гжималой[267] славянскую песнь «Les Coeurs résignés».

Когда в 1840 г. Мицкевич вернулся в Париж, то застал и Жорж Санд с Шопеном на улице Пигаль, и они стали опять часто видеться. Жорж Санд возобновила или вновь завела знакомство со многими из общих друзей; других Мицкевич сам познакомил с нею. Вот маленькая, также неизданная, записочка Мицкевича, помеченная лишь: «вторник 8 марта», без обозначения года, но так как она адресована на «улицу Пигаль, 16», где Жорж Санд жила лишь до осени 1842 г., и так как именно в этом воду 8 марта приходилось на вторник, то мы ее и относим категорически к этому году:

«Если у вас есть несколько свободных минут сегодня после четырех часов, то позвольте мне явиться к вам и представить вам M-me Оливье».

Преданный вам Мицкевич.

Вторник, 8 марта (1842 г.).

Что этот «вторник 8 марта» был именно в 1842 году, подтверждается, кроме календаря, еще следующими строками из дневника этой самой приятельницы Мицкевича и Сент-Бёва, швейцарской поэтессы M-me Juste Olivier, записавшей в своем дневнике сначала под 5 марта 1842:

«Мицкевич принес мне очень любезное письмо от Жорж Санд, и полагает, что Шопен – ее злой гений, ее нравственный вампир, ее крест, – что он ее мучает и, может быть, кончит тем, что убьет ее».

А затем, уже под 8 марта, она описывает так свой первый визит к Жорж Санд:

«Вторник 8 марта – визит к M-me Санд. Она скорее хорошенькая женщина, чем дама; но минутами и более дама, чем я воображала. В сущности – простая и добродушная. Сильная телом и духом, а пальцы крошечные и красиво, с беспритязательной грацией держащие сигаретку. Простой наряд, чудные глаза и много индивидуального даже в простой прическе ее черных волос. В глубине большого двора, перед маленькой дверью – экипаж с гербами и мизерная лестница. Служанка, которой, видимо, помешали, довольно грязная; маленькие комнатки, цветы, редкости; в общем, вид некоторой беспорядочности среди роскоши. Она ненавидит Париж и считает себя несчастной».

Мужу своему M-me Оливье пишет про этот визит таким образом:

«Во вторник я видела M-me Санд, которая меня очень хорошо приняла, и которую я нашла гораздо более хорошенькой женщиной, чем ожидала, но также гораздо более полной[268] и гениальной, чем я полагала, и все это с прибавкой сигаретки и «кончика уха», выдающего то Пьера Леру, то Раблэ. Она была очень добра, проста и приветлива, и сегодня мы у нее обедаем, – Мицкевич и я, – чтобы послушать Шопена. Не правда ли, я храбрая?»[269]

Мы откладываем пока описание этого обеда 11 марта,[270] также занесенного госпожой Оливье в свой дневник, отмечая лишь, что она вторично и, разумеется, опять под влиянием мнения Мицкевича говорит о том, что Шопен вряд ли может составить счастье Жорж Санд, ибо, говорит она, это «человек умный, талантливый, но не думаю, чтобы он был сердечным»...

Шопен вряд ли знал о таком мнении Мицкевича и относился к нему по-прежнему с искренним уважением и горячей симпатией. С не менее горячей симпатией относилась к нему и Жорж Санд, и так как, прежде всего, всегда старалась сделать своим друзьям что-нибудь доброе, помочь, оказать услугу, то и подумала вновь о том, нельзя ли поставить «Барских Конфедератов» на сцену или хоть напечатать их. Об этом свидетельствует следующая, также приводимая Влад. Мицкевичем, записочка ее, помеченная тоже лишь «вторником» и относимая им к следующему, 1843 году. (В «Биографии» отца он относит это письмо к 1840 г., но ответ Мицкевича, адресованный в «Cour d’Orléans», куда Жорж Санд переехала лишь осенью 1842 г., и последующие неизданные письма Мицкевича тесно связаны по содержанию с этим письмом, поэтому мы все их относим к весне 1843 г.

«Не хотите ли вы, чтобы в те немногие дни, которые я еще пробуду здесь, я бы перечла вашу драму? Если она непригодна для сцены, то почему бы вам ее не напечатать? Я припоминаю – она прекрасна. Доверьте ее мне. Зачем же оставлять ее почивать? Ничто из всего того, что вы написали, не может быть бесполезным или индифферентным.

Всем сердцем ваша

Жорж Санд».

Мицкевич ответил следующим, опять-таки имеющимся у нас, неизданным письмом:

«Госпоже Жорж Санд. Cour d’Orléans, 5.

Я принесу вам мою драму. Дайте прочесть ее Бокажу. Но мне надо переговорить с вами о более