объемы, оттого детали, взятые в отдельности, кажутся неподвижными. Ритм параллельных линий вывешенных простыней перебивается перпендикулярным ритмом ненадежного временного строения (рабочего барака) с рядами окон и восстанавливается в порыве облаков. Ветер, который гонит в одну сторону схваченное прищепками белье и закрепленные бесконечным воспроизводством себе подобных облака, — это меланхолическая грусть, переданная в своем сакральном движении, обогащенная небытием: барака уже нет, белье давно сняли, облака рассеялись...

Лик грусти, черты которой, затуманенные временем, может узнать тот, кто был с нею накоротке, кто сроднился с нею, кто, может, и не выходил из-под ее осторожной опеки. Эта ее детская зависимость от объекта, теснимого перспективой и растворенного линией горизонта, не претендующего на место в истории, рассказанной в полный голос, в шумном собрании. Она родилась из молчания забытых при переезде вещей, из робкой попытки напомнить о себе очертаниями неподвижных деревьев в сумерках...

Такой снимок проявляют в условиях абсолютного одиночества с помощью взгляда, восстанавливающего из зерен микрокристаллического галогенида чеканное серебро изображения, одной лишь силой аффектации, озаряющей образ, и его опознает детская память. Металлическое серебро под действием аффектированного взгляда осаждается на центрах скрытого изображения, контрасты постепенно выравниваются, плоскость и перспектива прорастают давно утраченными деталями: из туго спеленатого ароматного кокона простынь вылетает дневная бабочка.

Не иначе как мы жили-поживали за этими звонкими стеклами, над нами вольной птицей ворожила память, скользившая над бедной чистотой дощатого пола, белизной вырезанных из тетрадного листа узорных салфеток или ваты между рамами, усыпанной осколками битой елочной игрушки, частью нашего имущества, которое, увы, некому передать по наследству. Устремляя свой взгляд на снимок, мы протягиваем руку утопающей жизни, облокотясь руками о воздух в проеме окна, пытаемся совместить краями давние облака. Порыв ветра снес картину, вспыхнувшую в тонком слое серебра, но все же она, как бурей склоненное к земле дерево, распрямляется во весь кадр, разрывая видимость в клочья, стоит только облокотиться о воздух...

Каков бы ни был сюжет фотографии в наше время, она свидетельствует об истощении эмпирического опыта, нуждающегося в отдыхе и самоочищении. К каким бы трюкам ни прибегал фотограф, ему не превозмочь ее усталости, ее разочарованности в избыточном разнообразии мира, поставляющего ей образы... Речь идет о Вселенной, о тех ее закоулках, куда не ступала нога человека, но которые зафиксировала опережающая камера. Фотография потеряла былое значение, она не поражает, не сохраняет, не дарит радость, давно утратил свежесть ритуал ее просмотра. Фотоотражения подставляют нашим глазам кладбище образов, переполненный музей снов... Миражи штурмом берут будущее. Слишком много прошлого! Чересчур много памяти! Она не в силах сохранять такое количество невидимых вживе зверей, людей, детей, домов, толпящихся вокруг нее, как слуги с переменами блюд. Зрелище зреет на дереве, им выстлано морское дно и наполнена небесная чаша. Куда ни взглянешь — отражение, уже виденная в каталоге смерть, распотрошенное облако, ободранное, как липка, тело. Жизнь, уложенная в два моментальных снимка, first music и second music, пьеса перед первым актом и пьеса под занавес, как у Перселла в «Королеве фей».

Однажды, спустившись с Надей в метро, Нил шагнул с платформы в раскрывшуюся перед ними дверь вагона, а Надя, неожиданно вырвав свою руку из его руки, вскочила в соседний вагон. Двери захлопнулись, и поезд тронулся. Надя плюхнулась на сиденье, а Нил остался стоять, их разделяло двойное стекло. Они ехали к Наталии Гордеевне — Надиной старенькой тете Тале, которая учила Нила музыке... Улыбающаяся Надя, зажатая между старцем в панаме и полной дамой, на коленях у которой покоилась птичья клетка с рыжим котом, подавала Нилу энергичные знаки, приглашая его перейти на следующей остановке в ее вагон, а Нил, не желая уступать, показывал ей глазами, чтобы она перебежала к нему. Надя, перестав улыбаться, показала ему кулак. Нил, убрав с лица улыбку, достал «Роман-газету» и сделал вид, что читает.

Надо было на что-то решаться, чтобы маленькая безмолвная стычка не увенчалась ссорой. В конце концов разозлившаяся Надя могла на любой остановке выскочить из своего вагона, а Нил не успел бы последовать за ней и покатил бы к тете Тале в одиночестве, которое всегда так обжигало его, когда Надя выкидывала нечто подобное. И все же перейти к ней было невозможно, потому что, пока они препирались на пальцах, соседний вагон успел сделаться ее территорией, которую она пустилась обживать, протянув сквозь прутья клетки палец ощетинившемуся коту под снисходительную улыбку дамы, о чем-то с ней заговорившей... И Наде нельзя было сдаваться ему на милость, он пометил свой вагон раскрытым журналом, в котором успел прочитать пару смутных страниц. Нил пошел на компромисс: придвинулся к самому окну вагона — теперь, если б не стекло, они с Надей могли бы коснуться друг друга руками. Его движение Надя могла истолковать как мужскую непреклонность и вместе с тем как жест примирения. Между тем она отвернулась к коту, который яростно грыз ее палец, а Надя морщилась, но не отнимала его, через кота укрощая Нила... Нил раздраженно отвел взгляд, а когда снова посмотрел в сторону Нади, у него упало сердце: Надино место теперь занимала древняя старуха...

На оплывшем, как воск, лице было нарисовано карандашом, тушью и губной помадой лицо поменьше, которое старая ведьма пыталась выдать за свое. Но будучи подслеповатой, она рисовала лицо по контурам тридцатилетней давности. Зловещий грим, предназначенный для дальнобойной сценической оптики, под взглядом фотографа Нила отходил, как заморозка, расплываясь в складках подернутой склеротической сеткой кожи... Только орлиный нос старухи торчал из-под шляпки бодро, как крепость на вершине горы, недоступная старости. Шляпка из выцветшей парчи с торчащими перьями словно замыкала шествие старого тела по подземным лабиринтам метро, наподобие золоченой застежки в череде бусинок погибшего жемчуга.

Нил обежал вагон паническим взглядом — Нади не было в нем, а между тем поезд не останавливался. Не могла же она состариться за один-единственный взмах его ресниц... Пока прочитаешь мир, данный одной строкой за одну секунду, безусловно успеваешь состариться... Нил вздрогнул: старуха едва успела поправить на себе задравшийся подбородок, как он все понял...

Подобно зловещему облаку, Надю скрыло от него отражение старой дамы, сидящей в вагоне позади Нила. Нил слегка наклонил голову: увидел знакомые черты, оплавленные старостью, лицо на подкладке лица, и лицо, вывернутое ветхой подкладкой вверх, расползающейся от старости. Нил, прислонив ладони к глазам, скадрировал это лицо с двумя профилями — один набросан на легком облаке, плодоносном тумане, другой полурастворен в подслеповатой, пронизанной тонкими корнями земле... Под теплой кожей Нади, гладкой, как вода,