Упомянутая телеграмма уже успела стать предметом толков в столичном обществе. Вскоре после своей отставки Бонилья отправил ее своему знакомому, а тот – без спроса и позволения – опубликовал в газете. Телеграмма содержала обвинение – и притом тяжкое: «Как только забрезжил свет, меня отстранили от расследования» – и люди спрашивали друг друга, не оказался ли Бонилья на пороге какого-то важного разоблачения. Он повсюду и при всяком удобном случае в частных разговорах, которые молва потом разносила и переиначивала, жаловался, что его отстранили, как раз когда он приказал устроить обоим убийцам очную ставку; утверждал, что ему известно – сеньор Корреаль бесцеремонно вмешивался в ход допросов, присутствовал на них, хотя законом это запрещено, и даже когда убийцу о чем-либо спрашивали, подносил палец к губам, приказывая ему молчать. Впрочем, эти слухи вокруг начальника полиции скоро показались сущими пустяками, потому что уже к моменту отстранения Бонильи семья покойного генерала узнала о серьезнейшем происшествии с таинственным свидетелем по имени Альфредо Гарсия.

Этот человек лет тридцати с небольшим был одет как оборванец, носил длинные прямые волосы, а в беззубом рту блестела единственная золотая коронка. Как и другие поклонники генерала, он оказался у него в доме в ночь его смерти и с самого начала устроился в удобном месте под лестницей, где вполголоса обсуждал с другими недавнюю трагедию. У всех были собственные соображения о преступлении и о тех, кто совершил его, их высказывали вслух, и дом наполнялся гулом этих голосов. Сеньор Томас Сильва, друг семьи Урибе и владелец обувной лавки, где генерал не раз покупал себе сапоги, проходил мимо как раз в тот миг, когда Гарсия произнес, ни к кому не обращаясь:

– Знали бы власти, кто у Карвахаля и Галарсы в товарищах, совсем другое дело было бы.

– То есть? Что вы хотите этим сказать? Вам что-нибудь известно?

Другие подхватили:

– Все, что знаешь, надо сообщить полиции.

Отправились в следственный отдел. Но там сказали, что в столь поздний час показаний с них снять нельзя, так что пусть приходят завтра. Так и сделали: на следующий день, с утра пораньше, Гарсия и Сильва снова явились в полицию. Начальник, Саломон Корреаль, ждал их во дворе.

– Я уже знаю, о чем пойдет речь, – сказал он. И хлопнул Сильву по плечу. – Нам надо поговорить об этом. Подождите меня – и поговорим.

Вошел внутрь, а их оставил одних. Сильва и Гарсия думали, что он ушел за какими-нибудь бумагами или решил позвать секретаря вести протокол, и ждали его возвращения. Ждали десять минут, двадцать, час, два. Но генерал Корреаль так и не появился. Наконец они поняли, что он по неведомым никому причинам предпочел не снимать с них показания.

Несколько дней кряду соображали, как быть. Наконец один адвокат надоумил Томаса Сильву найти двух свидетелей и подать письменное заявление. Тот позвал к себе в обувную лавку Гарсию и двоих граждан – Васкеса и Эспиносу. Потом достал блокнот и перо и выложил их на прилавок. И сказал – вернее, приказал – Гарсии:

– Пиши все, что видел.

А дело было так: вечером накануне убийства Гарсия проходил мимо мастерской Галарсы, собираясь выпить прохладительного в соседнем баре, и тут увидел, что будущие убийцы разговаривают с несколькими хорошо одетыми господами в шляпах с высокой тульей. Было уже темно, и Гарсия не мог разглядеть лиц, однако удивился, что такие элегантные сеньоры в столь поздний час беседуют с двумя работягами. Разглядеть не мог, но услышал, как Галарса произнес: «Дадите, что просим, сделаем. Нет – ничего не будет». «Говори потише, – ответил ему один из господ. – Не для чужих ушей это». И они всей компанией вошли в мастерскую и закрыли дверь. Гарсии хотелось спать, но любопытство пересилило, и он около часа то стоял, притулившись у соседнего дома господина Франсиско Борды, то прохаживался взад-вперед по улице, умирая от холода. Когда же наконец вышли те, кого он ждал, Гарсия спрятался за углом и оттуда услышал голос одного из них, человека, что называется, культурного: «Ну, можно считать, мы с вами договорились?» – «Не беспокойтесь, – отвечал ему Карвахаль, а, может быть, Галарса. – Все сделаем в лучшем виде». А Галарса – или, может быть, Карвахаль – добавил: «Останетесь довольны». Свидетель вслух прочел написанное и вывел внизу свою фамилию с бо́льшим, чем нужно, количеством завитушек. Однако все это не заинтересовало начальника полиции. Никто так и не выяснил, кем были те элегантные сеньоры, беседовавшие с убийцами вечером; никто не проверил истинность показаний Гарсии.

Очень скоро об этой небрежности стало известно Хулиану Урибе, старшему брату покойного. Этот человек с бычьей шеей и жесткими усами всегда вел себя по отношению к генералу скорее как второй отец, чем как спутник по разгульным похождениям. От него всегда веяло безмятежным спокойствием, которого начисто был лишен генерал, и казалось, что Хулиан старше его не на два года, а на две жизни. Он сразу стал очень деятельно следить за ходом следствия, вдавался во все его подробности и, кроме того, имел свои собственные причины для недовольства тем, как оно идет. В начале ноября Хулиан отправился на прием к Саломону Корреалю, имея при себе собственноручно написанный документ, содержащий сведения, которые он сумел получить благодаря разысканиям, предпринятым на свой страх и риск. Сам упорядочил их, сам занес на бумагу и собирался теперь лично передать начальнику полиции, поскольку считал их достаточно важными и не желал доверить их никаким курьерам.

Речь шла о показаниях двенадцати свидетелей. С различной степенью точности и детальности, с разным количеством анекдотических подробностей двенадцать человек описывали, как двое убийц генерала Урибе побывали у Текендамского водопада, низвергающегося в реку Богота. Это место пользовалось большой популярностью у жителей столицы, так что не было ничего удивительного или предосудительного в том, что многочисленная группа мастеровых проводит там свой выходной: ремесленные цеха любили устраивать для своих членов такие выезды на природу, а водопад, при виде которого перехватывало дыхание даже у самого привычного человека, и вечно чуть туманный воздух, придающий нечто сказочное горе, поросшей высокими деревьями, был самым популярным местом. Однако этот выезд, согласно рассказам свидетелей, имел место в июне, накануне Иванова дня, и был не похож на другие, поскольку вместе с убийцами – опять же если верить показаниям очевидцев – был какой-то неизвестный человек в темном пончо и шляпе-панаме, явно занимавший более высокое положение в обществе: он из своего кармана заплатил за аренду двух открытых экипажей и якобы выложил тысячу песо за обед на десятерых. Звали его Педро Леон Акоста.

И это все меняло.

Педро Леон Акоста был одной из самых зловещих личностей даже в те времена, когда недостатка в таковых Колумбия не знала. Слегка опущенное левое веко придавало его взгляду выражение недоверчивое и одновременно – беспокойное; уши были остроконечные, как у беса, причем бес этот недурно ездил верхом и прилично стрелял. Происходил он из хорошей, что называется, уважаемой семьи добрых католиков и консерваторов, владевшей обширными латифундиями в Сопо и землями в гористой местности вокруг Убате. Но сам Педро Леон Акоста внушал не уважение, а ужас, и поговорка «в семье не без урода» полностью к нему подходила: такие, как он, не только несут в мир зло, но и разбивают сердце своим родителям. Если же человек, подобный Педро Леону, появляется на свет в такой семье, как семья Акоста, это пугает особенно сильно, потому что есть в этом ударе судьбы нечто намеренное, заставляющее предположить, что Бог от этой семьи отвернулся. Впрочем, Бог не отвернулся от жителей Боготы, судя хотя бы по тому, что человек, в пончо и элегантной шляпе, верхом объезжавший свои владения, не расстававшийся с оружием, хотя никто, кроме уличных собак, не мог повстречаться на его пути, так вот, человек этот был совсем не похож на других овец – заблудших ли, паршивых – из других богатых семейств, от которых отвернулся Господь. Нет, то был совсем другой человек: восемь лет назад он предпринял попытку убить президента Республики.