По другую сторону границы нас встречают горячим чаем, кофе и каким-то угощеньем. Но много есть нам не дают. При долгом недоедании это может быть смертельно опасно, говорят нам. Мы с Мартой позволяем себе насладиться едой. Потом нам выдают новые одеяла и вместе с другими заключенными выводят на небольшую площадь. Ко мне подходит датский солдат, пожимает мне руку и спрашивает, глядя на мою лагерную робу:

— Можно взять в качестве сувенира нашивку с номером с вашего пальто?

Я? Без номера на одежде? Я не рискую отдать ему нашивку. Прежде в моей жизни нечто подобное каралось смертной казнью. Я отлично помню, что случилось год с лишним назад. Когда на территории лагеря возвышались метровые сугробы, а большая ель с электрическими свечками напоминала нам о Рождестве, четырех моих польских солагерников повесили у нас на глазах, поскольку у них не было номеров на одежде и они показались охранникам fluchtverdacht[100].

Тем временем нас заводят в какое-то здание, где датские чиновники выдают нам новые бумаги. Это нечто вроде временного удостоверения личности. В Германии я везде записывалась под именем Криларс, потому что так мне посоветовал Йорг. Теперь, когда я стала по-настоящему свободной, я диктую чиновникам свое настоящее имя: Гласер. Хватит с меня Лоэнгриновой саги, я наигралась в прятки. С фотографией на документе я становлюсь административно новенькой и чистой.

Роза. Первый день свободы

Два дня спустя мы оказываемся в шведском Мальме. Не считая незначительных препятствий, поездка прошла хорошо. Все возбуждены. Исчезают гнетущий страх, холод, голод, исчезают лающие окрики охранников. По-прежнему остается вонь наших собственных тел, но это никому не мешает. Мы свободны, и у нас нет больше страха. Это самое главное. Брезент, которым был затянут кузов грузовика, поднят наверх.

Мы с Мартой сидим рядом. Мы мало разговариваем. На улицах я вижу все больше людей. Некоторые приносят истощенным узникам еду и питье. Все стремятся проявить к нам сочувствие. Здешние люди выглядят хорошо и смотрят на нас с любопытством. Иногда неуверенно машут нам рукой. Некоторые провожают нас испуганным взглядом. Вдруг я понимаю, что поверх обычного платья на мне все еще надета лагерная роба. К тому же мы грязны, сильно истощены, кое у кого раны перемотаны несвежими бинтами. Все эти бодрые люди на улицах не видели войны близко и обо всех страданиях знают только из газет. Абстрактно и на расстоянии. Мы видим, как какая-то молодая мамочка с младенцем на руках смотрит на освобожденных заключенных с нескрываемым ужасом. И плачет. Это понятно по тому, как вздрагивают ее плечи.

Это действует заразительно. Марта не выдерживает и тоже начинает плакать. Даже когда женщина с ребенком остается далеко позади, Марта все еще рыдает и произносит непонятные слова. Это очень напоминает фламандский диалект. Она плачет громко, она выплакивает все то горе, которое еще не выплакала, не могла выплакать раньше, не имела права. Я обнимаю подругу и глажу ее по коротко остриженным волосам. Но, кажется, Марта ничего не замечает. Она плачет, ее плечи трясутся, она не может остановиться. Ее плач больше напоминает шакалий вой в ночи, чем рыдания человека. У меня в горле встает комок, и я тоже начинаю тихонечко подвывать. Так мы и сидим в грузовике, тесно прижавшись друг к другу. По моим ощущениям это продолжается целую вечность. Почему, спрашиваю я себя, прежде чем попасть в число избранных, ты должен быть изгнан? Я думаю о своих родителях, которые наверняка погибли, думаю о своем брате Джоне, о гибели Рашели, о бесчисленных погибших от рук Sonderkommando, о преступлении Глауберга, по милости которого я теперь не могу иметь детей. Я думаю обо всех этих годах чудовищной дискриминации. За что? Лишь за то, что я такая, какая я есть…

Другие заключенные в нашем грузовике ничего не говорят и лишь с энтузиазмом машут людям, стоящим вдоль улицы. Они оставляют нас с Мартой наедине с нашей болью.

Через некоторое время мы добираемся до Гетеборга. Машина несколько раз останавливается, и всякий раз люди передают нам одежду и хлеб. Мы с Мартой долгое время сидим в объятьях друг друга и ничего этого не замечаем. Мы стираем друг другу слезы со щек, целуем друг друга и смеемся со слезами на глазах. А что нам еще остается делать? Мы свободны и мы живы… Я подползаю к борту грузовика, туда, где брезент приподнят, чтобы все лучше видеть и слышать. Наверное, о прибытии нашей колонны было объявлено заранее, потому что на улицах много людей. Когда мы въезжаем в центр Гетеборга, народ заполняет все тротуары и нас встречают аплодисментами. Я машу людям в ответ и говорю Марте, которая перебирается ближе ко мне:

— Похоже, жизнь начинается заново!

Вместе со всеми мы заходим в большое старое школьное здание. Там мы проведем первое время: шведы будут разбираться, что с нами делать дальше, и оказывать нам первую медицинскую помощь. Многие из нас больны, наша одежда кишит вшами, все сильно истощены. Я вешу всего 38 килограммов.

Как все вокруг отличается от тех лагерей, где я побывала! Здание школы напоминает мне роскошный отель. Здесь есть водопровод, центральное отопление и просторная спальная зона, где каждый может спать на настоящей “целой” кровати! Здесь безопасно и не нужно постоянно быть начеку. Здесь вдоволь еды и все кажется очень милым, даже туалет. Никакой пятизвездочный отель не сравнится со всем этим великолепием. Но самое главное, на мой взгляд, это дружелюбное поведение персонала, который нами занимается. Хотя я и не понимаю шведского, но тон любого обращения ко мне ласкает слух. К тому же некоторые наши помощники говорят по-английски.

Через 18 дней после прибытия из Гамбурга

Несколько недель бывшие узники приходят в себя. От шведского Красного Креста я получаю новую одежду. Старую сразу же сожгли. Руководство боится заразных болезней. Поэтому первые недели никому из нас не дозволяется покидать территорию школы, мы находимся на карантине.

Мне выдают теплое пальто — и это странно, ведь на дворе уже май и зимняя одежда ни к чему. В сопроводительном письме указано, что это пальто подарено мне нидерландским посольством в Стокгольме. Но со мною из посольства никто не встретился. Очень жаль, потому что у меня накопилось множество вопросов к Нидерландам, в частности о моей семье и друзьях.

Все мы ищем соотечественников. Для многих языковой барьер — серьезная преграда. Бывших заключенных одной национальности шведы селят в комнатах, расположенных друг напротив друга, чтобы им легче было общаться. Вокруг разгораются бесконечные дискуссии обо всем на свете, но прежде всего о будущем.

В нашем рекреационном пункте я встречаю других голландских женщин, поступивших сюда в основном из Равенсбрюка. Я и сама там немного посидела, вернее, полежала в больнице, перед тем как меня отправили в Берлин и в Гамбург, но никого из них я не знаю. Среди них особенно выделяется группа женщин, которые — и это видно — происходят из состоятельных семей. Они часами рассуждают о том, как должны быть обустроены Нидерланды после войны, и тем самым меня ужасно раздражают. В Нидерландах будет другое, более справедливое общество, говорят они. Женщины получат больше власти. У граждан появится больше прав, и отношения между людьми станут честнее. Женщины выдвигают множество идей о новом общественном порядке в послевоенной Голландии. Они этими идеями просто фонтанируют.