– Собака, – пробормотала Хелен.

– Что?

За всем, что было после, она позабыла о собаке. Теперь шок, который она ощутила, когда та бросилась к окну, снова потряс ее.

– Какая собака? – переспросил Тревор.

– Я сегодня вернулась в квартиру – ту, где фотографировала граффити. Там была собака. Запертая внутри.

– И что?

– Она умрет с голоду. Никто не знает, что она там.

– Откуда тебе знать, что ее там не держат вместо конуры?

– Она так шумела, – сказала она.

– Собаки лают, – ответил Тревор. – Они только на это и годятся.

– Нет, – очень тихо сказала она, вспоминая звуки за заколоченным окном. – Она не лаяла.

– Забудь о собаке, – сказал Тревор. – И о ребенке. Ты ничего не могла с этим поделать. Ты просто проходила мимо.

Его слова были лишь эхом того, о чем она сама уже думала в тот день, но почему-то, по причинам, которые не могла выразить словами, это убеждение истаяло за последние несколько часов. Она не просто проходила мимо. Никто и никогда не проходит мимо; опыт всегда оставляет отметину. Иногда всего лишь царапину; порой отрывает конечности. Хелен не сознавала масштаба своей нынешней раны, но знала, что та куда глубже, чем она себе представляет, и поэтому боялась.

– У нас кончилась выпивка, – сказала она, выливая последние капли виски себе в стакан.

Тревор, похоже, был рад, что нашелся повод услужить:

– Так, может, мне сходить? Купить бутылочку или две?

– Конечно, если хочешь.

Его не было всего полчаса; она хотела бы, чтобы он отсутствовал дольше. У нее не было желания разговаривать, только сидеть и думать, пока не пройдет тревожное чувство в животе. Хотя Тревор отмахнулся от ее заботы о собаке – и, возможно, правильно сделал – мыслями Хелен все возвращалась к запертой квартире: все представляла в который раз неистовое лицо на стене спальни и слышала приглушенное рычание животного, царапавшего доски на окне. Что бы ни говорил Тревор, Хелен не верила, что квартирой пользовались как импровизированной конурой. Нет, собака, без всякого сомнения, была там пленницей, бегала кругами, вынужденная в отчаянии питаться собственными фекалиями, становясь все более безумной с каждым проходившим часом. Хелен начала бояться, что кто-то – возможно, детишки в поисках топлива для костра – проникнет туда, не подозревая о том, что скрывается внутри. Она боялась не за безопасность взломщиков, но того, что собака, освободившись, придет за ней. Она будет знать, где находится Хелен (к такому заключению пришла ее пьяная голова), и найдет ее по запаху.

Тревор вернулся с виски, и они пили вместе до раннего утра, когда у нее взбунтовался желудок. Хелен закрылась в туалете – Тревор спрашивал снаружи, не нужна ли ей помощь, а она слабо просила оставить ее в покое. Когда, час спустя, Хелен вышла, он уже спал в постели. Она не присоединилась к нему, а легла на диван и продремала до рассвета.

Убийство стало сенсацией. На следующее утро оно попало на первые полосы всех таблоидов и подробно освещалось в серьезных газетах. Печатались фотографии убитой горем матери, которую выводили из дома, и другие, смазанные, но эффектные, снятые через ограду заднего двора и открытую дверь кухни. Кровь это была на полу или тень?

Хелен не стала читать статьи – ее больная голова устроила забастовку при одной только мысли о них, – но Тревор жаждал поговорить. Она не могла понять, было это очередной попыткой примирения или случай его реально заинтересовал.

– Девушка под арестом, – сказал он, внимательно изучая «Дейли телеграф». Он не разделял политической позиции этой газеты, но та была знаменита своим подробнейшим освещением жестоких преступлений.

Это замечание привлекло внимание Хелен независимо от ее желания.

– Под арестом? – сказала она. – Анна-Мария?

– Да.

– Дай посмотреть.

Он уступил ей газету, и она пробежала глазами по странице.

– Третий столбец, – подсказал Тревор.

Она нашла это место, и, да, так там и было написано, черным по белому. Анну-Марию взяли под арест, чтобы она объяснила на допросе, почему с предполагаемого часа смерти ребенка до того, как о ней сообщили, прошло столько времени. Хелен еще раз перечитала статью, чтобы убедиться, что верно все поняла. Да, верно. Полицейский патологоанатом предполагал, что Керри умер между шестью и шестью тридцатью утра; об убийстве не сообщили до двенадцати.

Она перечитала колонку в третий и в четвертый раз, но повторение не изменило чудовищных фактов. Ребенка убили до рассвета. Когда тем утром она пришла к ним домой, Керри был мертв уже четыре часа. Тело лежало в кухне, в нескольких ярдах от того места, где она стояла, а Анна-Мария ничего не сказала. Кажется, она чего-то ждала – но чего? Какого-то сигнала, чтобы взять трубку и позвонить в полицию?

– Боже мой, – сказала Хелен и уронила газету.

– Что?

– Мне надо пойти в полицию.

– Зачем?

– Чтобы сказать им, что я к ней приходила, – ответила она. Тревор забеспокоился. – Мальчик был мертв, Тревор. Вчера утром, когда я виделась с Анной-Марией, Керри был уже мертв.

Она позвонила по номеру, указанному в газете для тех, у кого могли быть какие-то сведения по делу, и спустя полчаса за ней приехала полицейская машина. За следующие два часа допроса ее шокировало многое, и не в последнюю очередь то, что никто не сообщил полиции о ее присутствии в жилом комплексе, хотя Хелен точно заметили.

– Они не хотят знать, – сказал полицейский. – Казалось бы, в таком месте свидетели должны кишмя кишеть. Если это и так, они не признаются. Такое преступление…

– Это первый случай? – спросила она.

Он посмотрел на нее через заваленный стол:

– Первый?

– Мне рассказывали про это место. Истории об убийствах. Этим летом.

Полицейский покачал головой:

– Мне об этом ничего не известно. Там было большое количество ограблений; одна женщина на неделю попала в больницу. Но нет, убийств не было.

Полицейский ей нравился. Его глаза льстили ей своим вниманием, а лицо – открытостью. Уже не заботясь о том, глупо она звучит или нет, Хелен сказала:

– Зачем они об этом лгут? О людях с выколотыми глазами. О всяких ужасах.

Полицейский почесал свой длинный нос:

– У нас такое тоже бывает. Люди приходят сюда и в каком только дерьме не признаются. Некоторые треплются всю ночь о том, что сделали, или думают, что сделали. Выкладывают все до мельчайших подробностей. А стоит сделать пару звонков – и оказывается, что это все выдумки. Психи.

– Может, если они не расскажут все вам… то пойдут и на самом деле это сделают.