Костя донес до платформы сумку и поставил ее прямо в пыль. Алена разговаривала с Дубко чуть поодаль, поминутно оглядывая Катю и Костю с беспокойством, к которому примешивалось еще что-то, но Катина обида мешала рассмотреть, что именно.

Слова закончились. Костя просто держал ее за руку, крепко и так привычно, что она не могла уже точно определить, где заканчивалась его ладонь и начиналась ее собственная. В знойном воздухе разливался дурманящий, маслянистый запах креозота от шпал, запах рыжего щебня между рельсов, вокзальной пыли и грязи.

А потом подошел поезд. Общая суматоха, билеты, проводники, места, душный плацкарт, и утекающие минутки, одна за другой. У Алены сломалась заколка, и теперь одной рукой она все время придерживала волосы, норовящие рассыпаться по спине и плечам. Костя занес сумку в вагон, и Катя вышла вместе с ним, не в силах отпустить от себя.

Она запаниковала. Сейчас надо было возвращаться в вагон и уезжать, прямо сейчас, по-настоящему, а не понарошку. Неужели сейчас, зачем, почему нельзя остаться?

– Скоро, маленькая, совсем скоро. Просто потерпи, – Костя сжал ее до боли в ребрах, с отчаянием. Дышал невинным ароматом ее шеи, ее волос. – Я приеду. Куда ж я денусь, мавочка моя, приеду. Как я теперь без тебя, я не смогу. Я приеду.

– Поклянись…

– Клянусь.

Катя успокоилась. Его слову она верила – возможно, единственному слову в своей жизни. Раньше было еще мамино.

– Так, пассажиры, давайте-ка в поезд! – проводница вытряхнула лузгу от семечек, вывернув подкладку форменного кармана прямо на пути, под поезд, и взялась рукой за поручень.

Катя в последний раз прижалась к Косте, всем телом успев запомнить его очертания. Они быстро, но стыдливо, оттого что на людях, поцеловались. Катя вскочила на подножку.

– Катя, ключи! – спохватилась Алена, и, подбежав к поезду, протянула связку. Катя только взяла ключи и кивнула. На миг их глаза встретились, но тут поезд тряхнуло, и Катя бросилась в вагон.

Как только она добралась до окна, поезд затрясся, качнулся и с шипением тронулся. Девушка высунулась в окно. Сердце ее колотилось в горле, мешая дышать, и уж тем более крикнуть что-нибудь было невозможно. Она просто смотрела во все глаза.

На сутулую высокую фигуру Кости, сунувшего руки в карманы брюк, замершего с напряженным, сосредоточенным лицом, с закушенной губой.

И на тоненькую Алену. Та сделала несколько шагов за поездом, руки сцеплены у солнечного сплетения, ветер полощет волосы… На какую-то долю секунды она показалась совсем юной, как будто на перроне стояла не мама, а светловолосый негатив темноволосой Кати.

А потом замелькали пирамидальные тополя, стражи юга, и станция Пряслень пропала.

Катя проплакала всю ночь, от одиночества в переполненном людьми вагоне, иногда забываясь сном под перестук колес.

В Москве уже отчетливо дышала осень, на перроне в шесть утра пробирало до костей, и Катя дрожала, пока тащила сумку, пока качала головой на предложения таксистов. В метро было тепло, но она все равно дрожала, хотя и не замечала этого. Катя не замечала ничего вокруг, эскалаторы, огромные, залитые золотым светом холлы и подземные платформы с мозаиками казались неправдоподобными декорациями дурацкого спектакля. Она почти ждала, что вот-вот очнется, и снова будет жара за опущенными шторами, бестолково кудахчущие куры во дворе, холодное молоко в громко гудящем холодильнике. Мамина жареная рыба, только что наловленная. Солнечные блики на речном песке. Лето. Костя.

Вечером, не понимая, как пережила целый день, она выдохлась. Она уже вспомнила, как здесь жить. Как из крана течет вода, которую можно сделать холоднее или горячее. Как соседи включают магнитофон, и другие соседи в ответ колотят по батарее, поднимая «на уши» весь стояк. Как из-за входной двери слышно гудение лифта и грохот мусора, летящего вниз по мусоропроводу. Как под окном непрерывно едут машины, троллейбусы, тренькают трамваи. Как живет город и как жила она.

И Катя, с дрожью стараясь прогнать это знание, разрезала полосатый Костин кавунчик. Частичку жаркого июля в зеленой кожуре, пахнущего одновременно и знойно, и свежо… Но арбуз перезрел и стал внутри, как сладкая красная тряпка.

та осень

– Гражданка Ветлигина, Екатерина Алексеевна, 1977 года рождения, правильно?

– Да.

– Ну, приступим. В ночь на 30 августа сего года вы где находились?

– В Москве.

– Адрес?

– Ленинский проспект, дом… Я не помню. Я дома была… Просто номер не могу вспомнить. Простите, я не спала несколько дней, похороны…

– Да понимаю я. Адрес, значит, по месту прописки?

– Да.

– Ладненько. Значит, вы уехали, а гражданка Ветлигина Алена Дмитриевна осталась в ПГТ Пряслень, Береговая, 17. Она одна осталась?

– Да, одна. Она приедет, то есть она должна была приехать скоро. Как урожай весь соберет, закрутит. У нее машинка закаточная сломалась, без машинки трудно…

– В каких отношениях вы состояли с Венедиктовым Константином Ивановичем?

– Я… не знаю.

– Как же? Весь поселок говорит…

– Тогда вы и без меня в курсе.

– Какие отношения связывали Венедиктова с гражданкой Ветлигиной?

– Я не знаю…

– Екатерина Алексеевна, сосредоточьтесь.

– Я правда не знаю! Ну какие отношения. Она мама моя…

– Мог ли быть поступок Венедиктова продиктован мотивом мести?

– Что? Я не понимаю… За что?

– Сойкина Анастасия Сергеевна, ваша подруга, да? Говорит, что ваша мать недолюбливала Венедиктова и даже отправила вас в Москву, чтобы прекратить ваши с ним отношения. Ей это сильно не нравилось. И Венедиктов мог из личной неприязни…

– Я не знаю. Я ничего не знаю! Зачем вы спрашиваете…

– То есть вы не знаете, что именно произошло в ночь с 29 на 30 августа?

– Нет.

– Почему бригада «скорой помощи», вызванная Венедиктовым, обнаружила вашу мать мертвой в доме на Береговой, 17. Откуда, для чего там взялся сам Венедиктов, весь в крови погибшей?

– О Господи…

– Вика! Куда опять валерьянку задевала? А, вот. Екатерина Алексеевна, Катя, на-ка, выпей.

– Не надо. Скажите… Она… Ей было очень больно?

– Она умерла мгновенно. Так врачи сказали. Давай вернемся…

– Я ничего не знаю! Зачем вы меня мучаете? Спросите лучше у него, что он говорит? Спросите!

– Да мы спрашивали. Он молчит! Просто молчит, и все. Не оправдывается, не объясняет ничего. Не знаешь, почему?