– Нет, ребята, его, знать, не скоро собьешь, за себяпостоит; куды! – говорили одни.

– Елкин больше знает! – замечали другие, но как-то уступчивозамечали. Обе партии заговорили вдруг в чрезвычайно уступчивом тоне.

– Не то что знает, у него только рука полегче. А насчетскотины и Куликов не сробеет.

– Не сробеет парень!

– Не сробеет…

Нового Гнедка наконец выбрали и купили. Это была славнаялошадка, молоденькая, красивая, крепкая и с чрезвычайно милым, веселым видом.Уж разумеется, по всем другим статьям она оказалась безукоризненною. Сталиторговаться: просили тридцать рублей, наши давали двадцать пять. Торговалисьгорячо и долго, сбавляли и уступали. Наконец самим смешно стало.

– Что ты из своего кошеля, что ли, деньги брать будешь? –говорили одни. – Чего торговаться-то?

– Казну, что ль, жалеть? – кричали другие.

– Да все же, братцы, все же это деньги, – артельные…

– Артельные! Нет, видно, нашего брата, дураков, не сеют, амы сами родимся…

Наконец за двадцать восемь рублей торг состоялся. Доложилимайору, и покупка была решена. Разумеется, тотчас же вынесли хлеба с солью и счестию ввели нового Гнедка в острог. Кажется, не было арестанта, который приэтом случае не потрепал его по шее или не погладил по морде. В этот же деньзапрягли Гнедка возить воду, и все с любопытством посмотрели, как новый Гнедкоповезет свою бочку. Наш водовоз Роман поглядывал на нового конька снеобыкновенным самодовольствием. Это был мужик лет пятидесяти, молчаливого исолидного характера. Да и все русские кучера бывают чрезвычайно солидного идаже молчаливого характера, как будто действительно верно, что постоянноеобращение с лошадьми придает человеку какую-то особенную солидность и дажеважность. Роман был тих, со всеми ласков, несловоохотен, нюхал из рожка табак ипостоянно с незапамятных времен возился с острожными Гнедками. Новокупленныйбыл уже третий. У нас были все уверены, что к острогу идет гнедая масть, чтонам это будто бы к дому. Так подтверждал и Роман. Пегого, например, ни за чтоне купили бы. Место водовоза постоянно, по какому-то праву, оставалось навсегдаза Романом, и у нас никто никогда и не вздумал бы оспаривать у него это право.Когда пал прежний Гнедко, никому и в голову не пришло, даже и майору, обвинитьв чем-нибудь Романа: воля божия, да и только, а Роман хороший кучер. СкороГнедко сделался любимцем острога. Арестанты хоть и суровый народ, но подходиличасто ласкать его. Бывало, Роман, воротясь с реки, запирает ворота, отворенныеему унтер-офицером, а Гнедко, войдя в острог, стоит с бочкой и ждет его, коситна него глазами. «Пошел один!» – крикнет ему Роман, и Гнедко тотчас же повезетодин, довезет до кухни и остановится, ожидая стряпок и парашников с ведрами,чтоб брать воду. «Умник, Гнедко! – кричат ему, – один привез!.. Слушается».

– Ишь в самом деле: скотина, а понимает!

– Молодец, Гнедко!

Гнедко мотает головою и фыркает, точно он и в самом делепонимает и доволен похвалами. И кто-нибудь непременно тут же вынесет ему хлебас солью. Гнедко ест и опять закивает головою, точно проговоривает: «Знаю ятебя, знаю! И я милая лошадка, и ты хороший человек!»

Я тоже любил подносить Гнедку хлеба. Как-то приятно былосмотреть в его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкие, теплые губы,проворно подбиравшие подачку.

Вообще наши арестантики могли бы любить животных, и если бим это позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотиныи птицы. И, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый изверский характер арестантов, как не такое, например, занятие? Но этого непозволяли. Ни порядки наши, ни место этого не допускали.

В остроге во все время перебывало, однако же, случайнонесколько животных. Кроме Гнедка, были у нас собаки, гуси, козел Васька, да жилеще некоторое время орел.

В качестве постоянной острожной собаки жил у нас, как уже исказано было мною прежде, Шарик, умная и добрая собака, с которой я был впостоянной дружбе. Но так как уж собака вообще у всего простонародья считаетсяживотным нечистым, на которое и внимания не следует обращать, то и на Шарика унас почти никто не обращал внимания. Жила себе собака, спала на дворе, елакухонные выброски и никакого особенного интереса ни в ком не возбуждала, однаковсех знала и всех в остроге считала своими хозяевами. Когда арестантывозвращались с работы, она уже по крику у кордегардии: «Ефрейтора!» – бежит кворотам, ласково встречает каждую партию, вертит хвостом и приветливозасматривает в глаза каждому вошедшему, ожидая хоть какой-нибудь ласки. Но впродолжение многих лет она не добилась никакой ласки ни от кого, кроме развеменя. За это-то она и любила меня более всех. Не помню, каким образом появиласьу нас потом в остроге и другая собака, Белка. Третью же, Культяпку, я самзавел, принеся ее как-то с работы, еще щенком. Белка была странное создание. Еекто-то переехал телегой, и спина ее была вогнута внутрь, так что когда она,бывало, бежит, то казалось издали, что бегут двое каких-то белых животных,сращенных между собою. Кроме того, вся она была какая-то паршивая, с гноящимисяглазами; хвост был облезший, почти весь без шерсти, и постоянно поджатый.Оскорбленная судьбою, она, видимо, решилась смириться. Никогда-то она ни накого не лаяла и не ворчала, точно не смела. Жила она больше, из хлеба, заказармами; если же увидит, бывало, кого-нибудь из наших, то тотчас же еще занесколько шагов, в знак смирения, перекувырнется на спину: «Делай, дескать, сомной что тебе угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться». И каждыйарестант, перед которым она перекувырнется, пырнет ее, бывало, сапогом, точносчитая это непременною своею обязанностью. «Вишь, подлая!» – говорят, бывало,арестанты. Но Белка даже и визжать не смела, и если уж слишком пронимало ее отболи, то как-то заглушенно и жалобно выла. Точно так же она перекувыркивалась иперед Шариком и перед всякой другой собакой, когда выбегала по своим делам заострог. Бывало, перекувыркнется и лежит смиренно, когда какой-нибудь большойвислоухий пес бросится на нее с рыком и лаем. Но собаки любят смирение ипокорность в себе подобных. Свирепый пес немедленно укрощался, с некотороюзадумчивостью останавливался над лежащей перед ним вверх ногами покорнойсобакой и медленно с большим любопытством начинал ее обнюхивать во всех частяхтела. Что-то в это время могла думать вся трепетавшая Белка? «А ну как,разбойник, рванет?» – вероятно, приходило ей в голову. Но, обнюхав внимательно,пес наконец бросал ее, не находя в ней ничего особенно любопытного. Белкатотчас же вскакивала и опять, бывало, пускалась, ковыляя, за длинной вереницейсобак, провожавших какую-нибудь Жучку. И хоть она наверно знала, что с Жучкойей никогда коротко не познакомиться, а все-таки хоть издали поковылять – и тобыло для ней утешением в ее несчастьях. Об чести она уже, видимо, пересталадумать. Потеряв всякую карьеру в будущем, она жила только для одного хлеба ивполне сознавала это. Я попробовал раз ее приласкать; это было для нее так новои неожиданно, что она вдруг вся осела к земле, на все четыре лапы, всязатрепетала и начала громко визжать от умиления. Из жалости я ласкал ее часто.Зато она встречать меня не могла без визгу. Завидит издали и визжит, визжитболезненно и слезливо. Кончилось тем, что ее за острогом на валу разорвалисобаки.