– Да кто ж его сгонит! – кричит один. – Небось шея толста,сдюжит!

– Да ведь и над ним, чай, старшие есть! – возражает другой,горячий и неглупый малый, видавший виды, но спорщик, каких свет не производил.

– Ворон ворону глаз не выклюет! – угрюмо, словно про себязамечает третий, уже седой человек, одиноко доедающий в углу свои щи.

– А старшие-то небось тебя придут спрашиваться – сменить егоали нет? – прибавляет равнодушно четвертый, слегка тренькая на балалайке.

– А почему ж не меня? – с яростью возражает второй. –Значит, вся бедность просит, все тогда заявляйте, коли начнут опрашивать. А тоу нас небось кричат, а к делу дойдет, так и на попятный!

– А ты думал как? – говорит балалаечник. – На то каторга.

– Анамеднись, – продолжает, не слушая и в горячке, спорщик,– муки оставалось. Поскребки собрали, самые что ни есть слезы, значит; послалипродать. Нет, узнал; артельщик донес; отобрали; экономия, значит. Справедливоаль нет?

– Да ты кому хочешь жаловаться?

– Кому! Да самому левизору, что едет.

– Какому такому левизору?

– Это правда, братцы, что едет левизор, – говорит молодойразбитной парень, грамотный, из писарей и читавший «Герцогиню Лавальер» иличто-то в этом роде. Он вечно веселый и потешник, но за некоторое знание дел ипотертость его уважают. Не обращая внимания на возбужденное всеобщеелюбопытство о будущем ревизоре, он прямо идет к стряпке, то есть к повару, испрашивает у него печенки. Наши стряпки часто чем-нибудь торговали в этом роде.Купят, например, на свои деньги большой кусок печенки, зажарят и продают помелочи арестантам.

– На грош али на два? – спрашивает стряпка.

– Режь на два: пускай люди завидуют! – отвечает арестант. –Генерал, братцы, генерал такой из Петербурга едет, всю Сибирь осматриватьбудет. Это верно, У комендантских сказывали.

Известие производит необыкновенное волнение. С четверть часаидут расспросы: кто именно, какой генерал, какого чину и старше ли здешнихгенералов? О чинах, начальниках, кто из них старше, кто кого может согнуть икто сам из них согнется, ужасно любят разговаривать арестанты, даже спорят иругаются за генералов чуть не до драки. Казалось бы, что тут за выгода? Ноподробным знанием генералов и вообще начальства измеряется и степень познаний,толковитости и прежнего, доострожного значения человека в обществе. Вообщеразговор о высшем начальстве считается изящным и важным разговором в остроге.

– Значит, и взаправду выходит, братцы, что майора-то сменятьедут, – замечает Квасов, маленький, красненький человечек, горячий и крайнебестолковый. Он-то первый и принес известие о майоре.

– Задарит! – отрывисто возражает угрюмый седой арестант, ужеуправившийся со щами.

– А и то задарит, – говорит другой. – Мало он денег-тонаграбил! До нас еще батальонным был. Анамеднись на протопоповской дочерижениться хотел.

– Да ведь не женился: дверь указали; беден значит. Какой онжених! Встал со стула – и все с ним. О святой все на картах продул. Федькасказывал.

– Да; мальчик не мот, а деньгам перевод.

– Эх, брат, вот и я женат был. Плохо жениться бедному:женись, а и ночь коротка! – замечает Скуратов, подвернувшийся тут же кразговору.

– Как же! Об тебе тут и речь, – замечает развязный парень изписарей. – А ты, Квасов, скажу я тебе, большой дурак. Неужели ж ты думаешь, чтотакого генерала майор задарит и что такой генерал будет нарочно из Петербургаехать, чтоб майора ревизовать? Глуп же ты, парень, вот что скажу.

– А что ж? Уж коли он генерал, так и не возьмет что ли? –скептически заметил кто-то из толпы.

– Знамо дело, не возьмет, а возьмет, так уж толсто возьмет.

– Вестимо, толсто; по чину.

– Генерал всегда возьмет, – решительно замечает Квасов.

– Ты, что ли, давал ему? – с презрением говорит вдругвошедший Баклушин. – Да ты и генерала-то вряд ли когда видал?

– Ан видал?

– Врешь.

– Сам соври.

– Ребята, коли он видал, пусть сейчас при всех говорит,какого он знает генерала? Ну, говори, потому я всех генералов знаю.

– Я генерала Зиберта видел, – как-то нерешительно отвечаетКвасов.

– Зиберта? Такого и генерала нет. Знать, в спину он тебезаглянул, Зиберт-то, когда, может, еще только подполковником был, а тебе состраху и показалось, что генерал.

– Нет, вы меня послушайте, – кричит Скуратов, – потому яженатый человек. Генерал такой действительно был на Москве, Зиберт, из немцев,а русский. У русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все,братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкойводы выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам егокамардин сказывал.

– В брюхе-то с воды-то небось караси завелись? – замечаетарестант с балалайкой.

– Ну, полно вам! Тут о деле идет, а они… Какой же этолевизор, братцы? – заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старикиз военных, бывший гусар.

– Ведь вот врет народ! – замечает один из скептиков. – Иоткуда что берут и во что кладут? А и все-то вздор.

– Нет, не вздор! – догматически замечает Куликов, до сих порвеличаво молчавший. Это парень с весом, лет под пятьдесят, чрезвычайноблагообразного лица и с какой-то презрительно-величавой манерой. Он сознает этои этим гордится. Он отчасти цыган, ветеринар, добывает по городу деньги залечение лошадей, а у нас в остроге торгует вином. Малый он умный и многовидывал. Слова роняет, как будто рублем дарит.

– Это взаправду, братцы, – спокойно продолжает он, – я ещена прошлой неделе слышал; едет генерал, из очень важных, будет всю Сибирьревизовать. Дело знамое, задарят и его, да только не наш восьмиглазый: он исунуться к нему не посмеет. Генерал генералу розь, братцы. Всякие бывают.Только я вам говорю, наш майор при всяком случае на теперешнем месте останется.Это верно. Мы народ без языка, а из начальства свои на своего же доносить нестанут. Ревизор поглядит в острог, да с тем и уедет, и донесет, что все хорошонашел…

– То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.

– А вечером другую фуру везет. Федька сказывал.

– Черного кобеля не отмоешь добела. Впервой, что ль, онпьян?

– Нет, это уж что же, если и генерал ничего не сделает! Нет,уж полно ихним дурачествам подражать! – волнуясь, говорят промеж себяарестанты.

Весть о ревизоре мигом разносится по острогу. По дворубродят люди и нетерпеливо передают друг другу известие. Другие нарочно молчат,сохраняя свое хладнокровие, и тем, видимо, стараются придать себе большеважности. Третьи остаются равнодушными. На казарменных крылечках рассаживаютсяарестанты с балалайками. Иные продолжают болтать. Другие затягивают песни, новообще все в этот вечер в чрезвычайно возбужденном состоянии.