— Вы говорите, как моя мать.

— И при ней я особенно советую не поднимать эту тему.

Вдруг в душе у Вовы забрезжила смутная догадка.

— Так вы что, думаете… это она?.. она… на него…

Он не сумел договорить — слова застряли в горле.

— Пообещай, что не будешь лезть на рожон, — повторил Тимур, выговаривая слова медленно и с усилием, — и не будешь обсуждать с матерью Яшу. Обещаешь?

— Я? Да… да, но послушайте… не могла же она…

— А теперь идем, — перебил Тимур. — Посажу тебя на электричку. И не возвращайся, ясно? Давай скорей, до отправления пять минут.

Поначалу ему не верилось. Волей-неволей Вова окружал себя самообманом. Так обкладывают ватой фарфоровую куклу в коробке. В душе у него зрело подозрение, оно порождало стыд: что за сын обвиняет мать в таком подлом предательстве?

Он бы мог прямо спросить: «Мама, это ты написала донос на дядю Яшу?» Но кому стало бы легче? Если бы мать ответила «нет», Вова бы ей не поверил. Если бы мать ответила «да», он бы не знал, как с этим жить.

Теперь он смотрел на нее иначе. Приглядывался, прислушивался к каждому слову, пытался из обрывков разговоров и случайных жестов составить какую-то картину, объясняющую происходящие перемены. Прежде казалось, что он за годы детства и отрочества успел хорошенько ее изучить. Но что, собственно, он знал? Только то, что по умолчанию его мать всегда ждала, что любой встреченный ею человек будет готов подстроиться под большинство. Себя она считала воплощением большинства, а значит, и морального права. Мать носила с собой список требований, периодически перетряхивая его, дополняя, расширяя новыми пунктами. Груз ее ожиданий вырос в громаду, но дядя Яша на то и был великаном, чтобы не замечать тяжести. Он прожил с сестрой всю жизнь, но так ее и не понял. Все, что дядя Яша считал солью жизни, было для матери нестерпимо.

Когда он исчез, внешне в матери ничего не изменилось. Она не выражала ни злорадства, ни горя. Иногда, спрашивая мать о ходе дела, Вова улавливал в ее ответах легкую нотку мрачного торжества, но не был уверен, что это ему не мерещится. Возможно, он замечал эти гнусности лишь потому, что сам настойчиво их искал.

Однажды, через месяц или полтора после ареста дяди Яши, Вова случайно подслушал, как мать разговаривает с соседкой по лестничной клетке. Соседка сказала:

— Что-то вашего брата давно не видно.

Мать, не моргнув и глазом, ответила:

— Он сейчас в другом городе, — и тут же перевела тему.

Еще через неделю Вова достал из почтового ящика письмо. Это был маленький, плотно запечатанный конверт с кучей разномастных штемпелей. В углу указано его имя. Вова поднялся в квартиру, закрыл дверь и только на кухне развернул конверт.

«Здравствуй, Вова. Наконец получил возможность тебе написать. Очень хочу узнать, как ты живешь. Пожалуйста, напиши, хорошо ли ты учишься и как у тебя дела…»

Бумага была папиросная, коричневая, тончайшая. На ней писали карандашом, стараясь не слишком давить, чтобы не порвать. Пока Вова читал, у него дрожали руки. За кратким вступлением следовал длинный и чрезмерно жизнелюбивый рассказ, полный подробностей и цветистых оборотов. Дядя Яша повествовал о погоде и режиме дня, хвалил советское тюремное питание, а также пересказывал историю незадачливого сокамерника, укравшего два ведра с цементом.

Вову не покидало ощущение, что все это вранье. Письмо завершалось словами: «Пожалуйста, напиши, здоров ли Тарас». Какой Тарас? Ведь есть только Тимур. В письме не было ничего о матери, о суде, о сроке и причине ареста. То есть ничего, что действительно волновало Вову. Разочарованный, он аккуратно сложил листки в конверт и оставил его на столе в своей комнате. Нужно было хорошенько обдумать ответ и подобрать правильные формулировки.

На другой день письмо исчезло. Он перерыл все ящики и перетряс учебники, даже отодвинул стол от стены и пошарил в пыльном проеме — тщетно. Заподозрив неладное, он залез в мусорное ведро, но ничего не нашел, и тогда, пронзенный догадкой, открыл печную заслонку. Среди золы и непрогоревших поленьев виднелся кусок газеты, которой мать растапливала печь, а рядом лежал почерневший уголок знакомого конверта со штемпелем. От него остался только клочок. На нем нельзя было прочитать даже адреса.

Вову захлестнула обида вперемешку с ужасом. Как же он теперь напишет дяде Яше? Адреса нет. Он дождался, когда мать вернется с работы, и с порога на нее набросился. Мать как раз снимала тулупчик с Катьки, опустившись на колени.

— Это было мое письмо! Мое! Ты не имела права его трогать!

Губы матери сжались в нитку. Катька с любопытством поглядела на Вову круглыми глазами-пуговками.

— Я не давала тебе повода говорить со мной в таком тоне.

— Еще как давала!

Он кричал все громче, а мать, наоборот, говорила все тише.

— Подожди на кухне.

— Не буду я ничего ждать. Объясни сейчас, какого черта ты роешься в моих вещах!

— На кухню, — повторила мать шелестящим шепотом сквозь зубы. Затем она вытряхнула Катьку из тулупчика и увела ее в комнату, а, вернувшись, нырнула в кухню.

— Закрой дверь и сядь.

Дрожа от негодования, Вова хлопнул дверью чуть громче, чем надо, и плюхнулся на стул за столом. Мать скрестила руки на груди.

— Я не понимаю, чем ты думаешь, когда хранишь у себя такие письма.

— Дядя Яша мне написал! Мне! Ты не имела права…

— Я твоя мать и имею право на все. Не смей поднимать на меня голос в моем собственном доме.

— Но это и мой дом.

— Твоего здесь ничего нет, — отрезала мать. — Вот вырастешь, съедешь в свою квартиру, там и выступай. И еще, Вова: я не потерплю, чтобы ты переписывался с какими-то тюрьмами. Соседи могут увидеть.

Вова задохнулся от возмущения.

— Да что соседи? Пусть знают, что невиновного посадили!

— Ага, конечно, невиновного. Головой-то думай.

— Он же твой брат.

— Так ты что, считаешь, у нас будут