голове у него вертелись две мысли, и обе страшные. Первая: Маня — жалкое существо; если такое существо решилось на поступок, значит, у него была веская причина. Маня разглядел во Фролове что-то близкое и посмел понадеяться на взаимность. Выходит, это заметно? Выходит, что-то в его поведении позволяло предположить подобное? Выходит, и другие тоже могут увидеть — и парни из отряда, и вожатая, и тренер в гребном клубе, и… и мать?

Вторая мысль казалась еще хуже: Фролов мог возмутиться и врезать Мане по шее, но шанс был упущен. Та вожатая могла застать Фролова за избиением Мани, и это было бы не так стыдно, не так… гадко. Но в минуту поцелуя тело Фролова замерло, мысли остановились; Маня совсем ему не нравился, но и внутреннего протеста тоже не было.

Произошло что-то противоестественное, но Фролов не сразу это понял. Он удивился, но не более того. Получается, не так уж сильно ошибся Маня, когда его выбрал. Фролов тоже был дефектный: там, где нормальные люди легко определяли границы допустимого, Фролова подводило чутье.

Он представил, как бы все обернулось, будь на месте Мани какой-то другой мальчик. Кто-то живой, веселый, сильный. Кто-то вроде дяди Яши. Фролова бросило в холодный пот.

В оставшиеся дни он только и думал о своем позоре. Ему казалось, что со дня на день Маня сдаст его. Ему нечего было терять. Весь отряд и так относился к Мане с отвращением, еще одна мерзкая история ничего бы не изменила, зато подарила бы возможность отомстить. Фролов прикидывал, как будет обороняться от нападок, воображал пламенные речи и едкие шутки в адрес Мани, которые мог бы произнести при всех, чтобы ни у кого не осталось сомнений в его невиновности.

Смена подошла к концу. Маня так никому и не рассказал, а Фролову так и не выдался шанс произнести речь в свою защиту. В конце сезона они разъехались по домам, и больше Фролов ничего не слышал о Мане. Его укололо слабое чувство вины, но он поскорей затолкал его внутрь, как теперь часто подавлял неприятные мысли и нежелательные эмоции. Успел понадеяться, что эта история никогда не всплывет, как вдруг через три дня после возвращения из лагеря мать вызвала его на кухню.

Он до сих вспоминал этот момент как в тумане. Мать усадила его за стол. На столе лежала скатерть в мелкий цветочек. Он ждал, безмолвно уставившись в эту скатерть. Руки матери придирчиво стряхнули с ткани крошки.

— Вова, я говорила с твоей вожатой. Она рассказала мне о мальчике… его, кажется, зовут Моисей?

Фролов, не мигая, глядел на скатерть. Желтый цветочек у края стола приковал все его внимание.

— Вова, не молчи. Я хочу услышать объяснения.

— Это случайность. Больше не повторится.

Мать посмотрела на него пытливо. Не отрывая глаз от скатерти, он ощущал ее взгляд кожей.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Тебя кто-нибудь еще видел?

— Нет.

— А было что еще видеть?

— Нет. Я же сказал. Я… я нормальный.

Мать помолчала. Когда она наконец заговорила, голос неожиданно смягчился:

— Послушай… я понимаю, все это не твоя вина. У тебя ведь не было отца… Мне стоило, конечно, следить за твоим воспитанием, не отдавать тебя Яше…

Фролов поднял взгляд от скатерти. Он бы мог поспорить, но от удивления растерялся: никогда прежде не слышал, чтобы мать признавала ошибки.

Раздумывая, она споткнулась, помолчала, а потом заговорила снова:

— Это, конечно, дурное влияние. Но ты молод, еще можешь исправиться. С хорошим примером все еще может сложиться. Не идеально, конечно, но худо-бедно.

Здесь она снова сделала паузу — то ли устыдившись собственной слабости, то ли подбирая верные наставления.

— Но в первую очередь, Вова, ты должен понять: вся эта ситуация, эта… мерзость… она требует контроля. Если будешь держать себя в руках, у тебя появится шанс, но если пустишь на самотек, последствия будут катастрофическими. Ты загубишь себе жизнь, Вова. Главное, помни, что это ненормально.

Пожалуй, было бы легче, если бы мать отнеслась к нему с ужасом и гневом, как к преступнику. Но в голосе матери сквозили лишь жалость и отвращение. Будто в нем сидела какая-то зараза, внушавшая матери омерзение, вроде живучего паразита, но из снисхождения она подавляла это чувство, делала ему одолжение. Случись нечто подобное два или три года назад, он бы на нее напустился: с чего ты взяла, что лучше всех знаешь, как надо жить? И по какому праву ты решила, что ты — достойный человек и что можешь научить этому других? Внутри его все еще звучали эти вопросы, но звучали тихо и отдаленно, будто издалека. Такие вопросы мог задать лишь свободно мыслящий человек, а Фролов им не был. Он заранее знал, что должен сказать, чтобы все кончилось, и был готов это сказать.

— Ты ведь обещаешь, Вова? Обещаешь, что будешь над собой работать? Пока ты живешь в моем доме, под моей крышей…

— Д-да, — сказал Фролов.

— Хорошо, — сказала мать, комкая уголок скатерти. Желтый цветочек с краю смялся и съехал на угол. — Хорошо…

— Могу я идти?

— Иди. Только не забывай, что я сказала.

Тогда ему казалось, что годы все сгладят. Он оступился и сглупил, но второй раз не оступится. Он будет притворяться нормальным, пока в самом деле не станет нормальным, и мать больше не найдет повода его упрекнуть.

Увы, надежды на спокойную жизнь были напрасны. После того разговора мать не унялась, наоборот — стала присматривать за ним с недоверием и неутихающей тревогой. По вечерам она часто заглядывала в его комнату. Он заранее чувствовал ее приближение: сначала в коридоре раздавался тонкий скрип старого паркета, потом — звук шагов, потом тень матери появлялась на стене у дверного проема и замирала на какое-то время. Фролов тоже замирал. Секунду спустя в дверном проеме появлялась материна голова с гладкой прической — ни одного «петуха» в туго затянутом хвосте. Быстро обшарив взглядом комнату, мать поджимала губы и исчезала в коридоре — то ли довольная окружающей благопристойностью, то ли, наоборот, разочарованная тем, что не за что сделать выговор.

Раз