— Вы повздорили? — осторожно поинтересовалась Анна.

— Фи, дорогая, это же дурной вкус! Поверь мне, как только мужчина и женщина принимаются за выяснение отношений, это может означать только одно — эти отношения пора разрывать.

— А о чем вы говорили?

— Мы? Говорили? — Александрин слегка передернула плечиками — эдакий парижский жест, вывезенный ею из недавнего путешествия по Европе. — Мы не то чтобы говорили… — Она осторожно посмотрела на подругу. — Ну, как бы тебе сказать. В некоторых отдельных случаях непосредственное физическое воздействие гораздо эффективнее… словесного.

Анна вздохнула.

Зеро. Ноль. Вернее, почти ноль. И слишком мало, чтобы утереть нос Татищеву.

— А физически… Он мне напоминал сокола, стремительного и опасного… — Александрин помолчала. — Все же, как ты полагаешь, — вдруг спросила она, — может, он действительно пал жертвой несчастного случая? Грибков покушал или рыбки?

— Покуда рано говорить что-либо определенное, — уклонилась от прямого ответа Анна.

— Но ведь может же быть. Когда его в церкви отпевали, я на лице у него пятна заметила. При отравлениях ведь проступают пятна на лице?

— Какие пятна? — насторожилась Турчанинова.

— Какие, какие… — проворчала Александрин. — Не знаю, как они там правильно называются… Трупные, что ли? Фу ты, гадость какая. Не хочу об этом говорить.

— Где они располагались?

— Одно пятно. Размером с серебряный гривенник. На лбу. — Хвостова невольно подняла руку ко лбу, потом быстро опустила. — Тьфу, тьфу, тьфу! На себе не показывают. Между бровей, будто небольшая ожога.

Она немного помолчала.

— У него красивые были брови, вразлет.

Анна похолодела и замерла. Не может быть! Пятнышко размером с гривенник, будто от ожоги! Такое же, как у адмирала де Риваса!

Значит, это все же убийство! Ну, теперь-то вы, господин Татищев, никуда не денетесь!

Чем занимается челядь, когда баре погружены в раздумья. — Ежели изливаться девице на живот, то никаких детей не бывает. — «Нет уж, дудки!» — О чем думал Андрей Нелидов. — Как заслужить Прощение? — Хороша карьера, или из лейб-гвардии кирасирских ротмистров во внештатные информаторы. — В жизни случается все.

Семка выгнулся, издал то ли рык, то ли стон, рывком вышел из охнувшей Лизаветы и излился ей на живот:

— Ы-ых…

— Сахарный ты мой, сладкий, — выдохнула она и открыла глаза. На большее недоставало сил. Истома, разлившаяся по всему телу, словно сковала члены.

Семка, блаженно улыбаясь, откинулся рядом на кушетке. В темноте каморы глаза его горели, как две сальные свечечки.

Лизавета приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо, а затем, в порыве неизбывной безграничной нежности, принялась целовать его в лоб, нос, щеки, глаза.

— Ну, будет, будет, — сыто проурчал Семка.

— Любый мой, — прошептала Катерина и, счастливая, уронила голову на подушку.

— Что-то наш молодой барин не таким каким-то стал, — произнес после недолгого молчания Семен. — Все думает о чем-то…

— Да, я тоже приметила, — отозвалась Лизка, улыбаясь в покатый потолок. — Это он таким после энтих древних старцев содеялся.

— Точно, — быстро согласился Семен. — И что они ему такого наговорили?

— Я чуток слышала, — сказала Лизка.

— Подслушивала?

— Нет, случайно.

Семка приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Лизавету:

— И что они ему сказывали?

— Ну, что у всякого человека в жизни есть свой путь, едино ему предназначенный, и ежели найти его и по нему следовать, то, стало быть, жизнь твоя пройдет не напрасно. Только путь свой отыскать непросто, и мало кому удается.

— Резонно, — раздумчиво заметил Семен. — А еще чево оне говорили?

— Еще?

— Ну да.

Лизка задумалась. Потом, вспомнив, радостно сообщила:

— А еще то ли молились, то ли сказы какие сказывали. Про Сварога-бога, про Ирий-рай. А потом что-то про черных магов вещали, что им-де стала известна тайна рождения нового бога. А что, Семушка?

— Да ничо. Просто любопытно.

— А, — спохватилась Лизка, — они еще барину дали что-то выпить. И сказали, что опосля этого, дескать, ему должна будет открыться стезя, которая только ево, и он будет знать, как ей следовать. Ты чего, Семушка?

Семка молчал. Думал. Ежели барин собрался куда, то он пойдет с ним. Упросит. Он-то знает: барин Андрей Борисович, — оне только с виду такие грозные, а на самом-то деле мягкие внутри, как теля. К тому же, непривычные оне ко всяким неудобствам — куда уж тут без расторопного слуги, который может все устроить?

Упросит, непременно упросит он барина взять его с собой. А дома сидеть — добра не нажить. Да и то: нешто его, Семкина, стезя всю жизнь в лакеях проходить?

Нет уж, дудки!

* * *

Последнее время ротмистр Нелидов много думал. Из головы не выходили два старых волхва, что посвятили его в Хранители и указали Стезю.

«Все в нас есть, — вспоминались слова старшего волхва, — надобно лишь уметь вспомнить. И тогда Путь твой станет ясен, и обретешь ты Стезю, и скинешь личины чужеродные, что надел на себя, и поймешь, кто ты и зачем пришел в этот Мир…»

А он? Зачем он пришел в этот мир? Каково его предназначение, которое, по словам древних старцев, и есть Стезя? Как выполнить волю отца и вернуть «Петицу»? Как заслужить Прощение?

Решение пришло сразу: надо упросить Татищева, чтобы он взял его в розыскное дело. Ведь помогает же ему Турчанинова. Стало быть, будет помогать и он.

Татищев не должен отказать.

* * *

— Не могу, и не проси, — Татищев нервически ходил по своему кабинету, бросая яростные взгляды на Нелидова. — Мало мне одной красной девицы, навязавшейся на мою голову, так еще теперь и добрый молодец до кучи! Поймите же вы, наконец, что сие есть дело важности государственной, посему не терпит никоей огласки, а паче людей посторонних, не служащих в Тайной экспедиции. Вы что, хотите, чтобы меня упекли в Сибирь за разглашение государственной тайны?

— Я все равно и так в деле, — стоял на своем Нелидов. — Ведь именно от меня вы узнали о «Петице».

— Ты свидетель. Свидетели не могут быть одновременно дознавателями по закону.

— Хорошо. Тогда прими меня на службу в экспедицию.

— Кем?!

Нелидов немного подумал:

— Скажем, оплачиваемым агентом.

Он увидел, как сердито Татищев вскинул брови, и поправился: