фигуре Джека не читалось и намека на то, что его предки на протяжении многих поколений были знатоками Торы, раввинами. С таким же успехом он мог оказаться немцем или скандинавом. Даже его прямота была какая-то нееврейская. Все в нем казалось таким простым, ясным, полным здоровья, что Грейну стало неуютно: он видел великолепную и законченную человеческую машину, функционирующую безукоризненно и каждую секунду знающую, сколько она потребляет и сколько производит… Несмотря на присутствие гостьи, Джек был без пиджака и без рубахи, а из-под его майки вырывались густые заросли волос, покрывавших торс и широкие плечи атлета. Он пошел в родню своей матери — арендаторов, молчунов. Несмотря на все уроки, которые давал сыну Грейн, пытаясь вдолбить в него знание иврита, тот был едва способен прочитать пару слов в молитвеннике. Джек говорил, что он не коммунист, но разговаривал, как один из них, и выписывал их журналы. Он протянул отцу свою здоровенную лапу.

— Hi, dad![163] — И через мгновение добавил: — Это Патрисия.

Патрисия была ему под стать: крупная добродушная девица, одна из тех великанш, что прибывают с Запада, обремененные силой, накопленной поколениями иноверцев. Когда она улыбнулась, Грейну бросились в глаза ее резцы. Они были острые, как у хищного зверя. Эти зубы подтверждали лучше любых других аргументов эволюционную теорию Дарвина… Ее водянисто-серые глаза смотрели на Грейна дружелюбно, по-свойски, весело и в то же время покорно. Казалось, они спрашивают: «Почему мы не можем быть друзьями?» Нос ее был чересчур вздернутым, отчего верхняя губа казалась слишком длинной. Волосы цвета соломы были по-простецки подрезаны и щеточкой торчали надо лбом. Шикса, видимо, знала, откуда Грейн приехал, и о том, что делается в доме. Джек не умел хранить секретов. Она спросила:

— Хорошо сейчас во Флориде?

— Да, там тепло.

— Я там тоже буду через пару недель. Отец отвезет меня на машине. Он приедет сюда из Орегона.

— О, это дальняя поездка!

— Отец любит водить машину…

«Ну, вот оно, вот оно, — пробормотал Грейн, обращаясь сам к себе. — Если говоришь „алеф“, то рано или поздно приходится сказать и „тоф“.[164] Если позволяешь сам себе, то приходится разрешать и детям… Если не важен один из законов книги „Шулхан арух“, то и все ее законы не имеют значения…» Грейн извинился и вернулся к Лее на кухню.

— Она будет твоей невесткой? — спросил он.

— Да, и твоей тоже…

И Лея налила воды в чашку.

— Когда он хочет жениться?

— Прямо сейчас. Невтерпеж…

— Ну, ты будешь сватьей…

Лея вылила воду из чашки.

— Надеюсь, ты меня не обвиняешь…

— Я никого не обвиняю…

— Зачем ты пришел?

Он ничего не ответил, и Лея снова налила воды в чашку. Он вернулся в прихожую, взял пачку писем и ушел к себе в кабинет. Это был все еще его дом и тем не менее уже не его дом. Грейн посмотрел на обои и заметил на них разводы и пятна, которые успел забыть. Телефон молчал каким-то отчужденным молчанием. Грейну почудилось, что он сдерживается изо всех сил, чтобы не зазвонить… Электрический свет казался застывшим, как и стены. Пар в радиаторе отопления ворчал, по-прежнему напевая свою тоскливую старую песню. Грейн нахмурился. Вскоре в кабинет вошла Лея:

— Герц, я кое-что сказала тебе по телефону.

— Не дрожи. Я остановился в гостинице.

— Герц, положи письма, — приказала Лея.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу с тобой поговорить. — Лея плотно закрыла дверь, предварительно с подозрением выглянув в коридор, как будто опасалась, что кто-то их подслушивает. — Герц, ты плохо выглядишь. Не подумай, что я собираюсь читать тебе мораль. Я тебя давно уже бросила… Не обижайся на такое сравнение, но я смотрю на тебя, как на кобеля на улице. Он бежит за каждой сучкой, которую увидит… Собаку можно держать на поводке, но ты свободен… Ну, что ты скажешь по поводу этой шиксы?

— А что я могу сказать? Я лучше помолчу.

— И правда, что ты можешь сказать? Ты не лучше ее, а в тысячу раз хуже. В один прекрасный день он мне рассказал о ней, а на следующий день уже привел в дом. Ее отец — богатый торговец сантехническим оборудованием, а она хочет стать актрисой.

— Вот как, актрисой? Ну, пусть будет одной актрисой больше…

— Тебя это не занимает, не так ли?

— Какие у меня есть права на то, чтобы меня это занимало?..

— Да, тут ты прав. У тебя их нет. Когда мы поженились, мы хотели уехать в Палестину. Там наши дети были бы евреями.

— И в чем бы состояло их еврейство?.. Кроме того, мы здесь, а не там, так что это уже дело пропащее…

— У тебя всегда все дела пропащие. Может, ты попробуешь с ним поговорить?

— А что мне ему сказать? Что его ждут на том свете адские мучения? Он не больше еврей, чем она еврейка…

— Анита тоже собирается покинуть дом. Я останусь в этой квартире совсем одна.

— Можешь снять квартиру поменьше.

— Что я в ней буду делать одна-одинешенька?..

— А чего ты хочешь? Выйти за кого-то замуж?..

Лея скривилась, как будто во рту у нее стало кисло.

— Фу! Не говори глупостей… Одного раза достаточно. Даже чересчур много… Я просто хочу тебя спросить: зачем ты это сделал? Ты не должен был уходить из дому.

— Ведь ты меня выгоняешь.

— Я выгоняю тебя потому, что ты меня позоришь. Ведь все уже знают, что ты ушел и с кем ты ушел… Даже соседи говорят об этом. Раньше они со мной никогда даже не здоровались. А теперь звонят в дверь и приходят утешать… Ее муж, зять Бориса Маковера, уже три раза звонил.

— Чего он хочет?

— Откуда я знаю? Он сумасшедший или что-то в этом роде. Хотел встретиться со мной. Возможно, думает, что, поскольку ты грешишь с его женой, он должен делать то же самое с твоей. У мужчин иногда бывают безумные мысли… Я лежу по ночам без сна и все время спрашиваю себя: «Что я ему сделала?» Я была тебе хорошей женой. Я была тебе верна. А ты все эти годы обманывал меня. Зачем тебе надо было еще и бросать меня на старости лет?

— Ты еще не такая старая.

— Я стара, Герц. Я стара. Я сижу целый день в магазине, и у меня ничего не получается. Ты взял и отрубил мне голову. Мне просто больше незачем жить!..

И Лея расплакалась. Закрыла лицо своими морщинистыми руками, всхлипывая и раскачиваясь, как местечковая еврейка в