Как понимали и Дитрих, и Нин, о характере человека мы часто судим по его внешности. Привлекательные преступники получают более мягкие наказания и меньшие тюремные сроки; подозреваемым с уродливыми или грубыми чертами лица труднее доказывать свою невиновность, и, если они виновны, с ними обращаются более жестко. А если люди выглядят одинаково, нам кажется, что и действовать они должны одинаково. Именно поэтому Гален, Гиппократ и многие другие врачи древности верили в физиогномику – учение о толковании характера и состояния человека по его лицу. В медицинской литературе, от греческой до китайской, есть множество официальных трактатов о «чтении» лиц. Аристотель считал, что, если человек очень похож на какое-то животное, он и по сути такой же, как это животное. Человек с крючковатым носом и костлявым лицом должен быть похож на орла – быть дерзким, храбрым и эгоистичным; человек с «лошадиным» лицом – преданным и горделивым. Широкое лицо говорит о глупости, маленькое лицо – показатель надежности. И так далее. В средневековой Европе астрологи гадали по лицам так же, как и по звездам. В Елизаветинскую эпоху верили, что цвет глаз свидетельствует о характере человека. У честных людей – глаза голубые, у никчемных – средне-карие, у прирожденных ревнивцев – зеленые, у людей загадочных – темно-карие, у людей аморальных – голубые глаза с чуть более синим ободком. Пуританский священник Коттон Мэзер в своей книге «Нравственные болезни глаза» (Moral Diseases of the Eye) дошел до того, что соотнес добродетель со здоровым состоянием глаз. Людей с воспаленными глазами он объявлял «аморальными» (что, пожалуй, выглядит особенно сомнительно в сезон аллергии). Если человек страдал косоглазием, это свидетельствовало о его подлости, душевной недальновидности. Одновременно с физиогномикой возникла френология – искусство толковать форму черепа. Со временем она стала настолько модной, что вместо того, чтобы сказать человеку: «Тебе надо разобраться в своих чувствах», ему, как правило, говорили: «Тебе надо осмотреть свою голову!» И хотя с точки зрения разума такие обычаи следует признать пустыми, до некоторой степени мы все равно судим о людях по их лицам. А потому неудивительно, что восстановительная хирургия возникла давным-давно: в написанном на санскрите индийском литературном памятнике Ригведа, составленном полторы тысячи лет назад, говорится об операциях по исправлению носа, а в египетском папирусе Эберса содержатся указания относительно того, как восстанавливать нос, уши и другие части тела, изуродованные на войне или в результате несчастного случая. И что красивого лица достаточно для того, чтобы заработали моторы любви.

Описывая своих возлюбленных, обычно упоминают цвет и длину их волос. Можно любить человека, его тело и душу, но фетишем этой любви становятся волосы. Податливые и мягкие, пышные и насыщенно-яркие, радующие глаз и непокорные – они так и манят влюбленного их трогать. Их весело ласкать, играть с ними, растрепывать их. Привести волосы человека в беспорядок – символически почти то же самое, что и раздеть его. Женщина довольно быстро понимает, что отрезать себе волосы, предварительно не предупредив об этом возлюбленного, – серьезная ошибка: изменение прически может потрясти и обеспокоить.

Однажды мой приятель, с которым мы были на грани разрыва, вдруг с содроганием воскликнул: «Твои волосы!» – «Что с ними не так?» – спросила я, внезапно почувствовав себя глубоко уязвленной и обиженной. «Ну… их просто так много…» – ответил он. И тогда я поняла, что между нами все кончено. Волосы – это нежное оперение любви. Они столь же индивидуальны, как форма подбородка или длина пальцев. Если бы он сказал: «Мне больше не нравятся твои губы», – это было бы не так оскорбительно. Однажды я обрезала прядь своих волос, перевязала ее ленточкой цвета лаванды и положила между страниц книги стихов, которую я возвращала моему другу. Этим локоном я отметила мое любимое стихотворение о любви, и у меня было такое ощущение, будто я зарядила книгу моей жизненной силой. Я знала, что вручала ему мощный талисман. Волосы – это нечто священное как для влюбленных, так и для общества в целом.

В конце шестидесятых годов белая женщина никуда не могла пробиться, если ее волосы не были прямыми. Прямые волосы указывали на «неэтническое» происхождение и, следовательно, на принадлежность к высшим слоям общества; светлые волосы всех девушек из группы поддержки чемпионов были прямыми. А среди бунтарок, которые мечтали быть как Джуди Коллинз и Джоан Баэз, это выражало искренность, основанную на презрении к обществу, к затасканным ценностям и к прилизанным идеалам поколения. Я пришла в этот мир в шапке курчавых черных волос – черных, как глубокая ночь, с пружинистыми и упрямыми завитками, – и выпрямить их было так же невозможно, как удержать море. Но я пыталась. Я утюжила свои волосы, временно разрушала их структуру, привязывала к ним банки с апельсиновым соком. Фактически все мое отрочество я проспала на бигуди то одного, то другого инквизиторского вида. Словосочетание «спящая красавица» звучало для меня как оксюморон. Бывают же такие пытки, которым подвергаешь себя добровольно! И на какое-то время мои волосы действительно выглядели «прирученными», «аккуратными», «под контролем». Общество взрывалось, но мои волосы должны были оставаться в порядке. Бесконтрольность воспринималась как что-то жуткое и предполагала беззаконие: убийства, ограбления банков или сексуальные отношения – все это считалось одинаково преступным для «приличных девушек» в то время, когда мне было шестнадцать.

А потом – о, чудо! – однажды, уже через много лет, я зашла в расположенный на Лексингтон-авеню салон Ричарда Стейна. Я видела созданные им очаровательные и оригинальные прически у многих модниц. Он с жалостью посмотрел на мою прическу в стиле «кантри-энд-вестерн», потребовавшую от меня двухчасового сидения под сушилкой для волос, и возмущенно сказал: «Что вы с собой сотворили?» А потом принялся распутывать мои волосы, превращая их в тот водопад локонов, о котором я всегда мечтала, – и впервые в жизни у меня появилась простая, удобная прическа. Годы, потраченные на укладку, сушку волос и тщеславную суету, остались в прошлом. Вот к чему меня привела своего рода зависимость от строго определенного идеала красоты. Имеющая символическое значение свобода наступила тогда, когда я приняла мои волосы такими, какие они есть, радуясь их непокорной оригинальности вместо того, чтобы пытаться ее замаскировать. И теперь, раз в три месяца (или когда мне начинает казаться, что я становлюсь похожей на обросшего шерстью пуделя), Ричард укрощает мои волосы и говорит, что они у меня – как у «предводительницы амазонок». Зачастую он оказывается последним, кого я вижу перед тем, как отправиться в экспедицию, или первым, с кем я встречаюсь по возвращении. И это его не удивляет. Вдохновенный мастер своего дела, виртуоз ножниц, он хорошо знает, насколько символичны волосы, тем более – для женщин.