А руки по-прежнему дрожат.

– Золоторотов?

– Я?

– Вы – Золоторотов?

– Да, я…

– Руки.

Когда мне страшно, когда мне трудно, когда хочется упасть, я вспоминаю ту ночь… Тогда тоже был такой же или почти такой же влажный, осязаемый воздух и такое же скопление и беспрерывное движение, такое же роение людей, жаждущих свободы, только там их было еще больше – в десятки, в сотни, в тысячи раз! А первый, кого я там увидел, был тот убогий человечек… И даже не человечек, а полчеловечка! Его кажущаяся очень большой голова сидела на узких плечах, прикрепленных прямо к тазу, туловище практически отсутствовало – такой вот несчастный убогий калека. Он шел сквозь толпу медленно, с трудом переставляя свои несоразмерно длинные ноги. Он был меньше меня вполовину! Я встретился с ним взглядом. В его глазах была жажда свободы. Мне кажется, если бы в тот момент ему предложили выбор: его недостающее туловище или свобода, свобода России – он выбрал бы последнее. (Будь я скульптором, я бы поставил ему там же, перед Белым домом памятник, как памятник Свободе! И никаких излишеств, никакого ложного пафоса – одна простая бронзовая фигурка несчастного, да нет, счастливого уродца!) В его глазах была жажда свободы, а я смотрел на него и думал: «Зачем ты сюда пришел, ведь если начнется паника, тебя сразу затопчут». А паника была вполне возможна, особенно под утро, когда все устали и изнервничались и началась самая настоящая шпиономания, и когда меня взяли… Да! Чёрт! Чёрт побери, меня там тоже взяли! (Им не понравилось, что я в плаще и берете, подумали что «альфовец», тоже мне, нашли «альфовца».) Взяли… – Тебя периодически берут, пора бы уже и привыкнуть! – А потом я увидел Андрея Битова и от растерянности остановился – в двух шагах, прямо напротив. (У него были закрыты глаза и он меня не видел.) Он был очень красив, как, наверное, бывают красивы только писатели в минуты творческого вдохновения. Я не могу сказать, что Андрей Битов – мой самый любимый писатель, видимо, он все-таки для меня сложноват, «Пушкинский дом» пришлось прочесть дважды, прежде чем понять, но сути это не меняет, он – писатель, настоящий писатель! Это для меня, как чудо, – он сидит в своей каморке, в своей кухоньке, в своем кабинетике и – разговаривает со мной… Он не знает меня, Евгения Золоторотова, он даже не догадывается о моем существовании, а разговаривает именно со мной – вот что меня всегда в писательстве поражало! А он стоял, не открывая глаз, красивый и загадочный, и, как мне кажется, тоже что-то такое чувствовал…

Я помню ту ночь в деталях, а вот последовательность событий почему-то путается. Не помню уже, когда встретил решительную, насупленную Цыцу с изящной узорчатой палкой для выбивания ковров (я сразу понял – это чтобы сражаться с «Альфой», но и не подумал на эту тему пошутить, видимо, жажда свободы отменяет юмор, наоборот, я подумал: «У Цыцы хоть что-то, а я вообще с голыми руками».) Но первым, это совершенно точно, я встретил там Геру! С мокрыми взлохмаченными волосами и с всклокоченной бородой, он волочил за собой гремящую, скрежещущую по бетонным плитам, длинную, тяжелую арматурину к одной из окружавших Белый дом нелепых и бессмысленных баррикад. «Скажи – моя лучше всех!?» – крикнул он, горделиво указывая взглядом на сооружаемую под его мудрым руководством баррикаду – одно время мой бывший друг учился в архитектурном. Это было что-то в стиле Фернана Леже, и при первом взгляде творение Гериного гения заставило меня содрогнуться: если действительно здесь что-нибудь начнется, то торчащие во все стороны арматурины станут чудовищными шампурами. К счастью, не началось, и, как я сейчас понимаю, не могло начаться…. Удивительным образом, все обошлось, насколько я знаю, во всей той огромной неорганизованной толпе нервных, взвинченных людей не произошло ни одного несчастного случая, не было ни одного сердечного приступа, никто даже не простудился! В том числе и я. Хотя вначале был уверен, что этого не избежать, горло болело, а я, как назло, забыл дома фарингосепт. Собирался впопыхах, Алиска, маленькая еще, плакала, и Женька прикладывала платок к глазам, как будто провожала меня на войну. Оделся-то я тепло: свитер, плащ (из-за которого меня взяли), мой любимый черный берет, а вот с обувью сплоховал, просто не обратил на нее внимания: как был в старых любимых сандалиях, так в них и пошел. И ноги от дождя промокли еще до того, как добрался до Белого дома. А возвращаться было нельзя: во-первых – комендантский час, во-вторых, во второй раз Женька могла не отпустить, а в-третьих (в этом стыдно себе признаться и страшно сейчас представить), я мог сам остаться дома… А фарингосепт, как всегда, забыл… И, чтобы окончательно не простудиться, вынужден был почти безостановочно ходить, и я ходил, ходил, вглядываясь и вслушиваясь… Периодически Руцкой, которого все тогда любили, делал по радио страшноватые объявления, что-то вроде: «Тот, кто приблизится ближе, чем… Стреляем без предупреждения», а я все ходил и ходил, делая иногда кратковременные остановки: съел бесплатный бутерброд с колбасой и запил бесплатным же кофе (их раздавали всем желающим), поболтал с «вооруженной до зубов» Цыцей, постоял напротив Андрея Битова (тогда же возникла надежда, что, возможно, встречу и Евгения Александровича, но этого не случилось, так до сих пор не знаю, был ли он там в ту ночь), мысленно попросил прощения у мамы за свой вынужденный обман (пришлось сказать, что еду к друзьям на дачу), встретил еще несколько знакомых: с кем-то перемолвился словечком, кому-то только кивнул, а дождь все сыпал и сыпал – мелкий, но совершенно не раздражающий, а я ходил и ходил, пока не почувствовал, что что-то такое происходит…. Я уверен в этом, я это утверждаю – там что-то происходило! Там воздух светился! Над всем пространством, где стояли, сидели, ходили люди, пришедшие защищать в России свободу, – воздух светился, и это был совершенно необыкновенный свет, ничего подобного я никогда не видел. Да, возможно, – озоновое свечение, так называемое озоновое свечение, я где-то читал, как раз во время летнего дождя, переизбыток озона в воздухе создает подобный эффект, возможно, возможно, но и не только оно… Что-то такое было…

Я понял это не тогда, а уже позже, чуть ли не через несколько лет: все боялись, а не надо было бояться, все паниковали, а не надо было паниковать, все ждали «Альфу»», а не надо было ее ждать, она бы не появилась там, ни при каких обстоятельствах! Как будто кто-то нам говорил: «Не бойтесь. Все будет хорошо. Я с вами. Вот и дождик – чтобы вы не заснули. Но он теплый, чтобы не простудились. А воздух светится, чтобы вам не было страшно». Я, возможно, выдумал это все, да, наверняка выдумал, и не несколько лет назад, а прямо сейчас здесь и выдумал, это следует признать – прямо сейчас, и даже знаю почему: Сокрушилина вдруг вспомнил – как он пел, последние слова романса и взгляд его, устремленный в потолок… Видел он там кого-то? Или нет? Вот бы встретиться с ним и спросить… Напрямую! Без посредников! Прав, прав Слепецкий: «Я бы поверил в Бога, если бы не толпа небескорыстных посредников».

Там, кстати, тоже был священник – длинный, худой, жалкий, – поставил бумажные иконки прямо на мокрые бетонные плиты и монотонно тянул что-то свое. Мы, защитники Белого дома России, – кто вежливо, кто снисходительно улыбаясь, обходили его стороной, а некоторые просто отворачивались, и я тоже отвернулся и больше в его сторону не смотрел, потому что его присутствие коробило и даже, не побоюсь этого слова – оскорбляло. Почему? А вот почему: нас позвали защищать свободу, и мы пришли и защищали, мы делали то, что было нужно всем, а он делал то, что было нужно ему. Они всегда делают то, что нужно только им.