Я бы с удовольствием взялся за биографическую книгу о Пелевине, там столько материала, мне самому страшно интересно; я, например, знаю, что какие-то Пелевины в конце XIX века по молоканской линии приятельствовали с Прохановыми, теми самыми, но он — Пелевин, я имею в виду, — однажды совершенно явственно дал понять, что книга о нем — табу, и я слишком уважительно отношусь к этому человеку, чтобы пренебречь его мнением. К слову сказать, писатели заслуживают не только биографий, но и просто книг о своих книгах. Пожалуй, если у писателя Алексея Иванова дела будут идти такими же темпами, как сейчас, я бы, пожалуй, сочинил про него небольшую книжку, что-то в духе Чуковского о Леониде Андрееве.

Кто меня на самом деле волнует, так это давным-давно умерший Носов, Николай Носов, со своей Луной, вот уж кто, без всякой иронии, заслуживает персональной «ЖЗЛ», совершенно уникальная фигура. С другой стороны, я понимаю, что Гейдар Алиев и губернатор Подмосковья Громов важнее автора сборника «Тук-тук-тук».

— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние русской литературы вообще? И состояние поэзии, прозы и критики в частности. Это три разных вопроса. Начнем, например, с поэзии. Читая «Парфянскую стрелу», я, если память не врет, нашел там одного поэта Льва Лосева. У нас беден поэтический рынок? Или вам интереснее писать о прозе?

— Ох, Захар-Захар, и вы заговорили оксюморонами — «поэтический рынок». Я не думаю, что он беден; я думаю, что «игроков» на этом «рынке» довольно много потому, что называть себя поэтом — один из способов быть нонконформистом; но если судить по текстам, это феномен скорее социологии, чем литературы. Вообще я сейчас скажу странную вещь, но разделение на прозу и поэзию не кажется мне существенным. Какая мне разница, есть строки или нет, с рифмами написано или нет; большинство хороших прозаических текстов так или иначе ритмизовано, менее очевидно, чем стихи, но все же. Поэзия — литературное вещество, его можно обнаружить и у «поэтов», и у «прозаиков». Мне кажется, когда скриптору удается сказать о внеязыковой действительности такую правду, которую никто больше не знает, рифмы и выделенные строки непринципиально способствуют обнаружению этой правды. Только поэтому я так редко заглядываю на собственно «поэтический рынок».

Что до критики, то, знаете… грех жаловаться. Пока есть такой человек, как Владимир Сергеевич Бушин… Это мой кумир, он публикуется в газетах «патриотического» направления, но чаще прочего умудряется вести «огонь по своим»; его ненавидят все — но хотел бы я посмотреть на человека, который выдержал бы взгляд Бушина. Я думаю, он был бы в ужасе, если б узнал о моем существовании или о том, что я таскаю, так сказать, в своей ладанке пылинку с его подошвы, да и вообще было бы странно набиваться в духовные сыновья к человеку, который пишет такие книги, как «Сталина на вас нет.. .» и «Измена. Знаем всех поименно». Но если бы у меня, тридцатилетнего, было столько остроумия и компетентности, сколько у него, я был бы безмерно счастлив.

— Теперь о прозе. Лев Данилкин славен тем, что порой создает литературную величину — или принимает явное участие в ее создании — и потом те же величины может безжалостно вытоптать. Такое было, к примеру, с тандемом Гаррос-Евдокимов. Или с Быковым, который вознесен в «Парфянской стреле» и чей «ЖД» опять же Данилкиным, мягко говоря, не принят. Здесь ничего не остается, кроме как заподозрить Данилкина в маниакальной честности. Он реально может перешагивать через любые человеческие отношения и вгрызаться в глотку любым персонажам отечественной литературы?

— Захар, если вы уберете из вашей последней фразы вопросительный знак, я попрошу, чтобы ее перепечатали на обложке моей следующей книжки; с одной стороны, мне кажется, это единственно возможная репутация для человека, занимающегося этой профессией; с другой — это всего лишь рекламный слоган. На самом деле, во-первых, мои мышцы недостаточно хорошо развиты, чтобы я мог допрыгнуть прямо-таки до чьего угодно горла; во-вторых, у меня нет никаких «человеческих отношений» практически ни с кем.

— Вот как. Тогда задам частный, полуинтимный вопрос: а Лев Данилкин — он вообще какой в жизни человек? Злой, раздражительный? Или спокойный и умиротворенный? Не создается ли у вас ощущение, что критики (как и писатели) порой реализуют свои комплексы и обиды путем остервенелой порки эстетических и этических недругов? Это не касается вас лично; да и не является, на мой вкус, большим грехом. И все-таки?

— Я думаю, вы правы. Выбор профессии тесно связан с психосоматикой. Я устаю от людей, от отношений, от разговоров быстрее, чем среднестатистический человек, я люблю помалкивать. Мне тут припомнилась одна из шуток Авдотьи Смирновой, давняя еще, конца девяностых. Она собиралась открыть клуб, куда все будут ходить, потому что там все будет наоборот. Лев Рубинштейн там будет охранником, Татьяна Толстая — считать деньги за кассой, сама Дуня — улаживать конфликтные ситуации. А вы, Лева, сказала она (и задумалась, я даже испугался про себя, что сейчас она скажет — вы человек без свойств, для вас мы не сможем ничего подобрать), — вы, Лева, будете в этом месте конферансье.

— Да, шутка отличная. Тогда вернемся к литературе, «человек без свойств». Можете расставить в приоритетном порядке сильнейших современных писателей поколения до сорока? Вообще, рейтинги — это уместная вещь в литературе?

— Если и могу, то тут мы столкнемся с определенными трудностями. Вы, знаете, например, что Пелевин, который, считается, 1962 года рождения, на самом деле, согласно другим каким-то документам или псевдодокументам, 1964-го или даже 1968 года, то есть, теоретически, тоже мог бы попасть в этот список. Но точно узнать об этом мы не имеем возможности; а раз мы даже Пелевина не понимаем, куда законопатить, с таким-то плавающим Икс, все эти списки по возрасту оказываются фикцией. И ладно бы только возраст. А все остальное: коэффицент фантазии, отмороженность, трезвомыслие, опыт — как все это можно адекватно оценить, чтобы затем расставить писателей в приоритетном порядке? К счастью, я не веду интернет-дневник, где, чтобы подогревать интерес, надо время от времени выкидывать какие-то рейтинги, провоцировать читателей на составление собственных списков и так далее; я ничего не понимаю в этих манипуляциях, у меня есть какие-то персональные предпочтения, но я не хочу их называть из боязни показаться необъективным. Хотя… пожалуй, есть относительно молодой писатель, которого я, в общем, проглядел. Мне страшно стало нравиться то, что делает Роман Сенчин; чем больше я читаю его, тем яснее вижу, что это настоящий Мастер; знаете, я ему предрекаю место в самом высшем пантеоне.

— И все-таки вот есть ряд современных живых классиков — кто из них останется и кто забудется? Искандер, Маканин, Аксенов, Лимонов, Улицкая, Петрушевская, Битов…

— Захар, ну мы-то с вами и Бондаренко знаем, кто сейчас живой классик номер один. Потом, существует ведь еще немагистральная история литературы, в которой ключевые фигуры вовсе не Аксенов и Искандер, а, допустим, Владимир Микушевич, Леонид Латынин и Евгений Карасев — дикая комбинация, но идите-ка поспорьте с тем, что все они в той или иной степени величины. Мне кажется, применительно к «маститым» авторам роль критика состоит не в том, чтобы наращивать количество золота на и так достаточно аляповатых рамах, а пополнять галерею другими портретами. Только тогда это правда будет история литературы — честная, неподтасованная; хотел бы я написать что-нибудь подобное.