— О собратьях-критиках будем говорить? У нас есть какая-то структура в работе современной русской критики? Каковы ее направления? Цели? Вокруг каких изданий группируются ударные группы критиков? Кто работает поодиночке? Как оцениваете работу Немзера или Басинского? Толстожурнальную критику читаете? Как относитесь к ней и к тому, что вас в толстожурнальных кругах порою, мягко говоря, недолюбливают?

— Мне кажется, ударные группы критиков собираются, например, вокруг романа «Санькя»; вы знаете хотя бы одного человека в этой стране, пишущего о книгах, кто упустил бы возможность сказать что-нибудь на эту тему? Критиков не много и не мало; их количество прямо пропорционально количеству любопытных текстов; эти тексты и есть единственная структура, внутри которой существа, паразитирующие на писателях, в состоянии функционировать.

Толстые журналы… Несмотря на то, что там принят способ высказывания, который сам я не практикую, я с восторгом читаю толстые журналы, я чту высокую текстовую культуру, длинные цитаты и то подлинное величие, с которым тамошние авгуры помахивают своими инсигниями и делятся с нами результатами своих наблюдений за полетами литературных птиц; это своего рода священнодействие, слово «критика» слишком плоское. Толстые журналы — это целый мир, я готов там полы мыть, как, знаете, раньше устраивались в театр на Таганке полотерами, чтобы заполучить проходку на спектакль-другой. К сожалению, как только я со своими ведрами и швабрами прохожу мимо редакции какого-нибудь толстого журнала, происходит странная вещь: кто-то, как, помните, в фильме про Электроника, нажимает некую кнопку, которая заставляет меня бежать задом наперед и безвольно складываться в чемодан «Афиши».

Немзер? Кто я такой, чтобы оценивать работу Немзера? Он настоящий «хай-брау», лектор, профессор преображенский; я без иронии говорю. Я только вижу, что он игнорирует колоссальное количество замечательных текстов; он, кажется, вообще посчитал ниже своего достоинства читать канторовский «Учебник рисования»; наверное, у него есть на то основания; слишком тонкий вкус имеет свою цену.

Басинский — золотая голова, но мне было бы любопытнее поговорить, к примеру, о феномене Топорова; впрочем, о Топорове вы ведь не спрашиваете, так что я не стану набиваться.

— Отчего же? Прошлым летом в милую мою деревню на Кержен-це, в свой рай земной я увез две книжки — как раз, уж простите, вашу «Парфянскую стрелу» и «Похороны Гулливера» Топорова. Предвкушал наслаждение и не обманулся — хохотали с женой до упаду. Топоров очарователен. Так что о нем? И нет ли некоей внутренней, весьма потайной рифмы между Бушиным и Топоровым в восприятии Данилкина? Может быть, эти двое умеют нечто такое, что и Лев хотел бы уметь? (То есть многие что-то умеют, что не можем мы, но нам это и на фиг не надо, а вот кто-то умеет, и зависть берет.)

— Если бы все литературные критики вдруг исчезли и остался один Топоров, думаю, никто бы этого не заметил: у него столько энергии, что его хватает на всю литературу.

Что они умеют, Захар, эти двое, так это дать по яйцам; в жизни тяжело прожить без этого умения, но в критике, мне кажется, можно; я, во всяком случае, всегда полагал, что для критика эффективнее поднять бровь, чем врезать по яйцам; мы все-таки имеем дело с писателями, у них гораздо чувствительнее совсем другие нервные окончания.

Вообще, испытывая к Бушину и Топорову самые теплые чувства, я все же знаю, что у нас не вполне совпадают представления о должностных обязанностях критика, о том, в чем, собственно, состоит наша работа. Я, например, не думаю, что моя работа состоит в том, чтобы советовать писателям, как им писать, читать им морали, припоминать особенности их внелитературного поведения. Мое дело — максимально точно, по возможности увлекательно, рассказать о текстах, опубликованных авторами; максимально точно здесь означает, что если я вижу, что с текстом что-то не так, я говорю об этом. Бушин, в большей степени, и Топоров, в меньшей, — такие же герои ситуации, как писатели; у них достаточно развита фантазия, чтобы вообразить, что перед ними не просто писатель, но противник — и раз так, они не описывают, а вступают в бой, и бой контактный. Эти бои заслуживают того, чтобы покупать билеты за любую цену — но если вы приходите на такого рода состязание с желанием понять, что, собственно, это за текст, у вас есть шанс уйти разочарованным. Я даже больше скажу: если вы в самом деле думаете, что критики — полноправные партнеры писателей, вы не любите литературу.

— Приятно слышать, признаюсь… А сохранилось ли, на ваш взгляд, идеологическое разделение в современной литературе и в том числе в критике? Знаете ли вы примеры отрицания отличных текстов критикой именно в силу идеологического неприятия?

— А вы посмотрите, Захар, чупрининский справочник «Современная русская литература»: там автор сам себе посвятил две полных страницы, побольше, чем Пелевину или Алексею Иванову, а Бушина — который, между прочим, ветеран войны и автор десятка блистательных книг — в этой его «литературе» не существует вовсе.

Повторяю: если бы все было по-честному, рецензии во «Времени новостей» иногда писал бы Бушин — а Немзер участвовал бы в составлении проскрипционных списков в «Дуэли». До тех пор пока это не произойдет, никакая объективная история современной литературы невозможна.

Александр Петрович Гаррос родился в июне 1975-го в Новополоцке (Белоруссия), где и провел первый год своей жизни, потом еще пять — в Тарту (Эстония), а потом еще двадцать с лишним — в Риге (Латвия).

Учился на филфаке Латвийского университета и на заочном отделении журфака МГУ им. М.В.Ломоносова. И то и другое бросил.

По окончании школы пришел в рижскую газету «Советская молодежь». Далее — все в той же Риге: еженедельник «Семь пятниц» (главный редактор), ежедневная газета «Час» (заведующий отделом культуры).

В соавторстве с Алексеем Евдокимовым написал четыре книги: «(Голово)ломка», «Серая слизь», «Фактор фуры», «Чучхе». Дебютный роман «(Голово)ломка» в 2003 г. получил премию «Национальный бестселлер».

С 2006 г. Александр Гаррос живет и работает в Москве. Сначала «Новая газета», затем — журнал «Эксперт» (в обоих изданиях — редактор отдела культуры). В 2007-м получил журналистскую премию «Искра» в номинации «Лучший репортаж».

Александр Гаррос — человек, которому я бесконечно доверяю и доброе отношение которого ценю бесконечно. И вместе с тем человек он для меня потайной, неясный, в мои классификации никак не помещающийся (что радует, конечно). Что бы он сам ни говорил, я (и еще один писатель, вы его все знаете) отчего-то уверен (уверены), что в тандеме Гаррос—Евдокимов главным был он, Гаррос. И, затаив радость, я жду от Гарроса новой книги, романа. Кроме того, Гаррос — критик и публицист, замечательный настолько, что он может ничего больше не писать в жанре так называемой художественной прозы. Но он напишет. Узнаете тогда.

— Саш, сколько лет уже нет проекта Гаррос—Евдокимов?