Мгновенно смела траву с ружья, цепко ухватилась за ствол, так и не остывший, и, вжимаясь в землю, по-змеиному извиваясь, отползла в ельник, скрылась под нижними ветками, которые едва не доставали до земли. Приподняла голову и увидела: два мужика на конях скакали прямо к тому месту, где она только что лежала; скакали без всякой опаски, о чем-то перекликались между собой и придерживали большие мокрые мешки, уложенные поперек седел. Сразу и догадалась, что возвращаются они в деревню от небольшого горного озерка, где ставили сети и где она видела тычки, к которым эти сети были привязаны. Возвращались, судя по раздутым мешкам, с хорошей добычей. За спиной одного мужика, ухватившись за край седла, сидел парнишка, и рубашонка у него от встречного воздуха надувалась пузырем.

Пусть скачут, они ей не нужны, пусть везут свою добычу домой и варят уху, пусть радуются. Настя щекой приникла к земле, чтобы не обозначить себя, и даже дыхание затаила. Мужики проскакали мимо и начали уже спускаться вниз, к деревне, когда взвился заполошный и бестолковый лай собаки. Низенький лохматый кабысдох выскочил неожиданно из травы, сунулся в ельник и заметался из стороны в сторону, оскаливая мелкие желтые зубы. Настя махнула рукой, кабысдох отскочил, поджимая хвост, но зашелся в лае еще громче. Мужики остановили коней, прислушались и повернули назад. Настя вскочила, ухватила с земли длинный сук, собираясь запустить им в кабысдоха, но бросать пришлось в другую сторону – уже налетал на нее конь, подстегнутый плеткой, и мужик, сидящий на этом коне, орал, широко разевая рот:

– Баба! Та самая! Емельян говорил! Стой, стерва, не шевелись!

Фыркнул в полете тяжелый сук, снес мужика на землю, а конь повернул и ушел в сторону, едва не затоптав кабысдоха. Настя ухватила ружье, твердо повела ствол в сторону второго всадника и – не выстрелила. Увидев ружье, мужик суетливо дергал повод, разворачивая коня, а сзади, уцепившись за него, испуганно ерзал парнишка и его пестренькая рубашонка уже не надувалась пузырем. Опустив ружье, Настя проводила их взглядом и тяжелым, шаркающим шагом, словно ноги ей перехватили лошадиными путами, подошла к мужику, лежавшему на земле. Слетев с коня, он, видно, со всего маху ударился спиной, дыхание пресеклось, и бедолага теперь никак не мог раздышаться. Вытаращив глаза, разевал рот и прижимал руки к груди. В ногах у него валялся упавший и лопнувший мешок и в большую дыру выскальзывали в траву один за другим крупные караси, взблескивали золотистой чешуей на солнце и отчаянно молотили хвостами.

Чертов кабысдох! Не мог пробежать стороной! Натворил дел дурацким своим лаем и спрятался где-то либо несется, прижав в страхе хвост и уши, в деревню.

Не повезло…

Отдышавшись, мужик начал упираться пятками в землю и отползать от прыгающих карасей. Не отрываясь, смотрел на Настю, ждал, что она скажет. Настя, не выпуская ружья из рук, молчала. Да и что она могла говорить? Ей и так все было ясно.

Мужик между тем уперся спиной в бугорок с цветущим кипреем, перестал скрести пятками землю и закрыл разинутый рот, видно, окончательно пришел в себя. После недолгого молчания хрипло выдавил:

– Каюк тебе будет, Емельян народ поднимет, облаву устроят, никуда убежать не успеешь.

– Тебя как зовут-то?

– Чего-о?

– Того! Как зовут, говорю.

– Фомой меня кличут. А зачем спрашиваешь?

– Надо, вот и спрашиваю. Доведется в церковь попасть, попрошу, чтобы помолились за убиенного Фому. Я за твою душу молиться не стану, пусть корчится, когда ее терзать будут…

Явно не ожидал Фома таких слов – сник. Поглядывал на ружье и больше уже не грозился, не пугал, что Емельян устроит облаву.

– Поднимайся, – приказала ему Настя.

– Зачем? – Голос у него дрогнул.

– Задерем подол, плясать будем. И не вздумай побежать от меня, я в догоняшки не играю. Картечь догонит. Вставай.

Он поднялся с земли, выпрямился, и стало заметно, что ноги у него в коленях вздрагивают. Понимал, что эта баба нажмет на курок не задумываясь, и тогда уж точно придется поминать убиенного Фому. Поэтому и подчинился не мешкая, исполнил все, что ему было сказано. Снял с коня повод, сделал из него петлю и сам эту петлю надел себе на руки. Настя рывком затянула тугой узел, проверила – прочно ли? – и показала пальцем, без слов указывая, куда следует идти. Фома от удивления вытаращил глаза, но послушно двинулся в указанном направлении – к деревне. Только не напрямую, спускаясь с увала, а наискосок, нацеливаясь в самый дальний конец, где улица упиралась в ручей, впадающий в речку.

Конь, оставшийся без узды, послушно пошагал следом за хозяином, но Настя отпугнула его, и он вернулся на место.

Высокая, почти в человеческий рост, трава надежно скрывала их, а когда выбрались на открытое место, Настя приказала своему пленнику лечь на землю, следом за ним опустилась сама, и дальше они уже поползли. Добрались до края огорода, уперлись в сплошную стену крапивы и остановились.

– Тут и переждем, – сказала Настя и быстро взглянула на Фому, – а как стемнеет, покажешь мне, где Емельян живет.

– Остепенись, если здесь пересидим, уноси ноги. Не знаешь ты наших мужиков, живьем шкуру спустят.

– Сначала меня поймать надо, а уж после шкуру спускать. Ты же вот захотел поймать, а чего получилось? Лежи и не вякай.

Фома замолчал, положил голову на связанные руки и не поднимал ее, будто уснул. Только колени у него продолжали вздрагивать.

А из деревни тем временем выскочили с десяток конных, все с ружьями, и на рысях понеслись на верхушку увала. Поднялись, рассыпались, дугой охватывая ельник, и скрылись из глаз.

– Вот и ладно, – облегченно вздохнула Настя, – побегайте, поищите, места там много. А я своего часа ждать буду.

5

Два узких окна избенки выходили на восточную сторону, и под утро, когда кромешная темнота стала просеиваться и редеть, сменяясь синим предрассветным полотном, обозначилась четкая тень – она неторопко проплывала по полу, по стене, исчезала и через некоторое время возникала вновь, двигаясь уже в другую сторону, легко и невесомо перескакивая через людей, сидящих у стены и лежащих на полу. «На ять службу несут, поганцы, – думал Фадей Фадеевич, наблюдая за тенью и одновременно прислушиваясь к редкому глухому кашлю, который раздавался за дверью, – не спят, не как мой племянничек… Выпороть бы хорошенько на будущее, чтоб запомнил, да место неподходящее. Ничего, господин Лунегов, наберитесь терпения, еще представится случай – выпорю! Как пить дать – выпорю!»

Два сторожа, поставленные Емельяном караулить пленников, собранных в избенке Гордея, не прикорнули, не присели, топтались бессонно, и тень от одного да редкий кашель другого будто предупреждали сидельцев – и думать не думайте, что вам удастся отсюда выскользнуть, смиритесь и сидите тихо.

Сидели, словно выполняя этот невысказанный вслух наказ, действительно, тихо, если не считать глубоких и покаянных вздохов Лунегова. Сильно переживал парень из-за своей оплошности, это надо же было так опростоволоситься, бездарно и глупо – выйти из сеней на крыльцо с ружьем, надеясь, что на свежем воздухе сон не одолеет, и уснуть. Да так сладко, что слюнки потекли. Со слюнкой на подбородке его и скрутили одним махом, даже пикнуть не успел. А следом за ним, уже в сенях, скрутили Мироныча и Фрола. Теперь, коротко и шепотом, рассказав об этом Фадею Фадееевичу и, не дождавшись от него ответа, даже в одно слово, Мироныч и Фрол угрюмо молчали, а Лунегов продолжал вздыхать, словно конь, заморенный долгой ездой.