Принялась за шитьё. Рубаха тонкая, белоснежного батиста. Огладишь такую ткань ладонью – словно первого снега коснёшься: свежая, воздушная, шелковистая.

Долго думала, как оплечье вышить, какого цвета подобрать нить. Как ни зла была на соперницу, а всё-таки та – князя её жена. Что-то в ней есть, за что её витязь полюбил! А ведь он Альгой самою сшит, сотворён, – а коли так, то и полюбить только то может, что и самой Альге по сердцу бы пришлось. Может быть, прислушайся она к княжьей избраннице, приглядись – и нашлось бы, за что полюбить…

Вышла на крыльцо задумчивая. Узора придумать не выходит, да и соперница из головы не идёт. Что же в ней князю приглянулось? Отчего из Альгиной избы ушёл к чужой девице? Кто она такая – суженая его, что рядом с ним засыпает, чьи косы он гладит, в чьи очи глядит?

Щурясь, смотрит Альга на лес и словно не видит. Перед взором терем княжий, двор широкий, купеческое посольство, дружина, столы хлебосольные… Мастера-резчики, что пришли работу свою показывать, соглядатаи, что из дальних земель вернулись, чужестранцы, корабельные мастера… Девицы, что при жене княжеской, вышивают, развлекают, долгие дни без мужа ей скрашивают.

Во дворе пиры, советы, послы да скоморохи, а в небе тёмные облака ходят над высоким теремом. Солнце пробивается, до грозы далёко, да от леса густая туча движется…

Встряхнула головой, отогнала вещий сон наяву. Не увидишь – и не сбудется, может быть.

Позабыла, что рубаху батистовую в руках держит – та и упорхнула, утекла сквозь пальцы на ступени. Поскорее подхватила Альга рубаху, оглянулась – опушка лесная в солнце купается, изба словно золотой глазурью облита. Птицы свистят ласково, травы стелются густо, пахнет клевером, мёдом, зреющими хлебами. Ветви ломятся от янтарных яблок, наливается светом лесная красавица – поздняя груша, спеет чужак-инжир, клюква заморская – виноград… Ничто беды не предвещает, только сердце колотится, как в ту ночь туманную, когда бежала иглу вонзить под окном соперницы.

Да сны вещие всё лето в горнице вьются.

Посмотрела ещё раз на лес – пока в будущее заглядывала, солнце успело кроны розовым кружевом расписать, – и узор для оплечья сам собой в голове сложился. Малахитовая еловая ветвь, по ней рубиновая ягода осенняя, а позади облака, облака, шёлковой гладью вышитые.

Постояла немного на крыльце, вошла в дом. В горнице свежо, пахнет хлебом, квасом, земляникой. Поглядела на сундук, поверх которого скатерть недошитая была брошена. Улыбнулась с жалостью: подождать тебе придётся. Заказ правителей в первую голову мастера выполняют.

Так и повелось. С утра, по прохладе, шьёт, пока солнце избу не раскалит. Потом в лес уходит, еловой тишиной надышаться, сосновым звоном. Возвращается к вечеру – дом залит светом, что карамелью по брёвнам. Выпьет иван-чаю, посмеётся тихонько разговорам хлопцев, что свежий каравай принесли, и снова за вышиванье.

День за днём вьётся, тени от стволов темнее, длиннее становятся. По оплечью разбегается дивный узор: шёлковой нитью расходится, бисером рассыпается, расцветает бледным мелким жемчугом, что в северных озёрах зреет.

Снова день, шитьё и лес, каравай, вечер и тишина. Снова утро, и опять по свежести вышиванье, по мареву полуденному – лесная тропа, до полуночи – узор по батистовому полотну. И опять звенит рассвет, шёлк гладью ложится, тропка между крон стелется, смеётся, поплутает – да к избе обратно выводит, к неоконченной вышивке, к колдовскому оплечью. Вышивка батист оплетает, краски набирает, оживает будто. Дни стелются на ласковый летний лён, словно бусины на нить нижутся. Да только кто иглой владеет, кто та мастерица, что узор набирает? Кто? Уже не она, не Альга.

С каждым днём всё крепче свивают вкруг неё кокон дурные сны, сжимается время, что лента на горле. Лето не кончается и не кончится никогда, ежели не порвать эту ворожбу, да как её порвёшь, если не видишь, не слышишь, чувствуешь только нутром, ночью от ужаса просыпаешься в ледяных простынях, в ледяных чьих-то ладонях…

Альга ходит сама не своя. Дом солнцем залит, вышивка алая на сундуке словно дразнится: сегодня недошитая, завтра почти законченная, а на той неделе и вовсе белая станет, словно нетронутая.

Давно уж пора зиме настать, а лето всё никак не уходит, словно осень в чужих краях загулялась. Открыла раз в клети шкатулку – напёрсток найти, – а на бархатном донце нить паутинная да иглы серебряные, латунные пуговицы да ореховые скорлупки, что она в лесу сколько лун назад сожгла.

Вернулись к ней.

Стоит Альга ни жива ни мертва посреди избы. По полу золотые лучи розовым кружевом перемежаются, сумерки зимние на плечи шалью падают, в стекло рябина бьётся, пламенем цветёт, а сама серебром покрыта, словно вчера зима грянула, а сегодня опять лето настало.

Подняла глаза, поглядела в вечернее окно, словно в зеркало, – косы ниже пояса отросли. В горле пересохло, по рукам маковая слабость растеклась. Медленно вернулась в горницу – а та по-прежнему солнцем залита. Вдруг – спохватилась, сердце дрогнуло! – нет скатерти недошитой на сундуке. Метнулась к столу – ладно скатерть, оплечье бы не пропало! – а скатерть готовая сосновые доски покрывает, а поверх – оплечье, как ни в чём не бывало: на чём работу закончила, там и игла лежит.

Провела рукой по щеке, протёрла глаза. Солнце в избе, скатерть на столе, оплечье на скатерти.

Закончить да отдать скорее!

Страшно ей, и сердце колотится, и делать нечего – только за иглу браться, начатое завершать. Верно стежки положишь – может, и сны дурные не сбудутся, и время, что нить, распутаешь. Что неправильно сделала, чем прях прогневала, раз нити её запутались?.. И в обычный-то день не знаешь, сколько тебе отмерено, а в заплуталом клубке и вовсе нити, реки и дороги перепутаны. Альга шьёт, а время вокруг неё рябит пуще прежнего: дробит дождь, тотчас снег, а за ним снова солнечно, и вновь дождит.

Шьёт, спины не разгибая, не поднимая глаз. Наконец совсем невмочь: горькой воды испить, руки освежить бы… Поднялась из-за стола, глядит – на сундуке опять скатерть недоконченная лежит, а стол сосновый гол. Протянула руку к скатерти, да только пустоту зачерпнула: та снова на столе, готовая, блещет хитрым алым узором-заревом. Вот-вот время в кольцо свернётся в избе! Дрожь пронзила, оторопь взяла, страх вскипел в крови: беги!

Альга бросилась в один угол, в другой, схватила рубашку батистовую, шкатулку с нитями из клети забрала и выскочила вон. Выбежала на крыльцо, перед глазами серебро, шумит лес, шумит в голове, да только вокруг не двор вовсе, а горница, в которой князь её спал, пока здесь жил. А она в одной сорочке, дрожит, губы шевелятся, а что говорит, не ведает.

Словно со стороны себя услыхала:

– Беда! Беги в деревню! Дружину буди, из дому выводи, враги кругом, нападут с рассветом!

Без пустых слов поднялся, взял меч, на прощание за плечи обнял. Велел:

– Иди в лес. Я за тобой приду. Не прощу себе, если тебя тронут.

Всё в тот день обернулось. Как до вечера в лесу дотерпела, и сама не ведала. Над болотом туман, из чащи волчий вой с ветром долетает, в ключе вода – испить хочется – сил нет, да только пьяная, хрустальная вода, выпьешь – не вернуться домой.