Хрустнула ветка – разошлось марево. Вышел из-под еловых лап, из-за болотного тумана-дурмана её князь.

– Не бойся ничего. В обиду тебя не дам, хоть и знаю, чьих рук дело хворь, дружину одолевшая. Врагов отогнали, да долго они раны зализывать не станут, к ночи снова силы соберут. Вернёмся, Альга. Не оставлю тебя и в обиду не дам. Люди выбрали меня князем; будешь при нас с княгиней добрым другом да советником. Идём со мной.

– Идём, – тихо откликается Альга, что лесная птица, что речная русалка.

Чаща позади осталась, опушку миновали, вдоль изб в селе идут. Вокруг пыль да гарь, вечереет. На плечах рука князя её. Уж сколько лун такого покоя Альга не ведала – и сама забыла, да пока князя так близко не увидела, тепла его не почувствовала – и думать себе запрещала, как по нему истосковалась.

Вспомнила о прорехе, что на сердце его оставила, пока шила. У каждого прореха такая есть. Оттого и тоскуем, оттого и любить, верно, можем.

Выглянула в окно, отпрянула. Уже третью луну живёт в княжеском тереме, а всё никак не привыкнет, что горница её не у земли теперь, а высоко, высоко… До травы не дотянуться, до облаков ближе кажется. Видно из окна, как вдали ходят тучи, да алеют зори, да летают журавли. Тоскливо, тихо, грустно-радостно на сердце Альги становилось, когда глядела она на леса и луга, озёра, пашни и далёкие караваны из высоких окон.

Деревня при новом князе давно в настоящий город разрослась. Не город даже, а истинная столица княжеская. Где были пыльные тропы, где ковыль звенел по яругам, где избы стояли в три окна и покорные жеребята траву жевали – те места ушли, скрылись под деревянными мостовыми, узорной резьбой, высокими избами, торжищами, возками. Звон и гомон на улицах: смеются дети, гулко бьёт молот по наковальне, гудят колокольни, звенят бубенцы, цокают серебряные подковы княжьего жеребца, стальные – дружинных.

А ветер крепчает, бьёт ставнями, тревожит паруса. Тучи от леса идут. Дом Альгин пустует на отшибе, молчалив, тих, по-прежнему солнцем залит, да тёмное зерно внутри зреет. С тех пор так и не отважилась она туда заглянуть ни за рукоделием своим, ни за платьем. За себя не страшно: чего бояться, когда внутри выстыло, утихло – за князя, за княжество опасалась. Войдёт в дом, а время кувырком и покатится.

У стен городских шумные ярмарки не в пример прежним, где она пряжу покупала да к травам приглядывалась. Купцы, мастера, резчики, корабельщики, кузнецы… У Альги на сердце кротко, да тревожно. Живёт в княжеском тереме, улыбке любимого своего радуется. На жену его не глядит: кланяется, здоровается, да глаз не поднимает: как бы злоба не полыхнула.

Князь её каждый день спрашивает: хорошо ли тебе живётся, матушка? Ничего не надобно? Она улыбается, глядит в его зелёные глаза, травяные озёра.

– Всё по сердцу, княже.

Лишь однажды попросила её на ярмарку проводить. Удивился князь, но согласился. Кивнул с грустью да с усмешкой:

– Вижу, какими глазами на княгиню мою глядишь. Хоть на часок хочешь без меня её оставить?

Посмотрела на князя смело и честно – по-другому и не глядела:

– Не её без тебя оставить хочу, а сама с тобою побыть. Ты меня матушкой зовёшь, но какая я тебе матушка? Я тебя для себя скроила, сшила, душу вложила. А ты к другой ушёл. Не виню, не злюсь уже – никто над любовью не властен. Тоскую только… Да радуюсь, что каждый день могу видеть тебя, любимый мой.

Виду не показал – не подобает князю! – но смутили его слова Альги.

– Не алей румянцем, княже, – молвила она. – Давно отпустила тебя и мысли свои отпустила, но дай душе моей успокоиться, побудь со мной одной хоть на час. Ветер крепчает, тучи собираются. Скоро уходить пора.

Увидела, как помрачнел лицом, сдвинул брови.

– Слушай меня, да больно не тревожься. Как пойму, что беда близко, – уйду и за собой уведу. А покуда при тебе буду.

Задумчиво обвела васильковый узор на рукаве, ладони его коснулась:

– Так что же? Пойдём на ярмарку? Князю среди народа бывать не зазорно.

– Не зазорно, верно говоришь. – Глаза спокойные, да словно озеро перед грозой, рябью ветра-раздумья подёрнуты. – Пойдём. А всё же простым дружинником оденусь, ни к чему лишние разговоры.

Широкие ряды, высокие терема, осенние ягоды, бархатные меда – ярмарка звенит, гомонит, плещет яркими полотнами на ветру. Альга по давней привычке в первую голову – в зелёный ряд, найти знакомую травницу. Да только сравнивать уже нечего: давно она травы да цветы не собирает, не сушит, не выискивает по лесным уголкам да угольям. А всё-таки подошла к подносу, не удержалась, принялась разглядывать коренья, стебли, лепестки. Не заметила, а вот уже пальцы перебирают волокнистые стебельки, сухие соцветия.

Обещалась себе трав не собирать больше, но не устояла, купила сухой чужеземной земляники. Травница улыбнулась:

– Знает ли добрый дружинник, что значит букет земляники?

Князь покачал головой.

– Это намёк девичий на то, что счастье твоё рядом.

Альга покраснела. Уж сколько лет румянца на щеках не было!

– А сухие лепестки, говорят, о том шепчут, что увяла алая пора, глаза на закат глядят. Одна память осталась – и горькая, и сладкая.

Уже уходили князь и Альга от травницы, ни словом не обмолвившись, когда донеслось вслед:

– Но земляника что мята: сухая, хрупкая, коснись – развеется, а если водой напоишь – оживёт. Помни, князь!

* * *

Дни стояли пасмурные, вечерело рано. По первым сумеркам ярмарка озарилась факелами и свечами, поплыли по воде тихие огоньки. Смех на ярмарочной площади утих, торговцы свернули свои шатры, по ласковому воздуху разлилось пение жалейки. Поплыл запах сладостей, мёда, масла. А затем, словно зазывая колдунью-ночь, прокатился дробный перестук рила. И закружилась карусель: фонари и переливы, дудочки и флейты, астры, маргаритки, бусины и шоколад. К темноте распустились ночные цветы, заплелись густые травы, и брызги костра взвились к высоким колючим звёздам. И стихло всё.

А на следующий день принялась Альга за шитьё – за кукол взялась. Истосковались пальцы по игле, по холсту, встрепенулись, налились силой, жизнью. На ярмарке видимо-невидимо накупила тканей, нитей, кружев… А в новую луну отдала мастерицам на торжище своих кукол – может, кто и осмелится купить.

Хоть и пообещала в тёмном лесу, на вересковом скосе, что ни стежка больше по живому не сделает, а в кукол таки вкладывала душу – да только не чужую, свою разделяла. Одной любовь к широким полям, к солнцу, к лесу досталась, другой – тоска по князю, третьей – страсть к тихим тропкам, к тайным знакам. Каждая куколка оберегом выходила, талисманом. А как с куклами натешилась, принялась за платья, да не простые, не нарядные, а такие, что и тронуть боязно, словно из стрекозиных крыльев сшитые. Тихие, серые, тончайшего кружева, серебряного бархата, паутинной нити, озёрного жемчуга.