этими словами Скалигер достал из кармана шоколад. Эрхард распределил его среди непьющих и собрал коньяк.

– Сегодня вечером гуляем. Тот, кто хочет, пусть приходит ко мне.

После обеда мы собрались у Скалигера. Эрхард наладил печку и теперь пек блинчики. Сахара не было, и он использовал сахарин. Блинчики получились сладкими и по вкусу напоминали коврижки.

– Вот что делает углекислый аммоний! Понюхай!

Эрхард дал мне понюхать тесто.

– За здоровье! – Он поднял крышку от фляжки, наполненную коньяком, выпил и часто задышал. – Ух, какой крепкий! Аж чихать хочется!

Мы тоже выпили коньяку.

– Хороший коньяк, – проговорил Эрхард. – Хоть и пахнет мылом.

– Почему мылом? – поинтересовался Скалигер. – С чего вы это взяли?

– Настоящий коньяк должен на вкус напоминать мыло.

– Он говорит так, – заметил, обращаясь к нам, Скалигер, – как будто всю жизнь занимался изготовлением коньяка! Лично я читал об этом только в книгах.

Скалигер был начитанным человеком. В ходе дальнейшего разговора выяснилось, что его отец был евангелическим пастором в Бранденбурге, а сам он служил старшим мастером в имперской службе труда[125]. На это я заметил, что такое редко бывает в семье священника.

– Не скажите, – начал оправдываться Скалигер. – Просто я хотел стать инженером и вовремя устроился в имперскую службу труда. Через пару лет мне предложили высокую должность.

Эрхард вдруг сделался серьезным, посмотрел на нас и вышел наружу.

– Что это с ним? – спросил Скалигер.

– Да за дровами пошел.

– Он ни с того ни с сего стал сам на себя не похож.

– А что сказал ваш отец, пастырь, когда вы устроились в имперскую службу труда? Вам же нужно было собрать свои вещи?

– Да, нужно было, но не так много, как вы могли бы подумать. Теперь, – меняя тему разговора, начал лейтенант, – речь идет о том, что мы получим земли на востоке.

– Но они принадлежат русским.

– Русские захватили их насильно. Однако оставим этот бесполезный спор. Когда служка зажигает свечи в церкви, то на свой, естественно, манер он так же служит Богу, как и архиерей, читающий проповедь. Так же, собственно говоря, обстоят дела и у нас в армии. Другие утверждения – это художественный вымысел разных писак.

Скалигер помолчал немного, а потом продолжил:

– Я обвенчался в церкви и крестил своих детей, поскольку являюсь благочестивым человеком. А теперь представьте, что будет, если такие люди, как я, не пойдут в имперскую службу труда? Кто тогда займет место мастеров и прочих руководителей? Достаточно посмотреть на наше политическое руководство. Революции должны делать те, кто имеет хотя бы элементарные знания, образование и понимание традиций народа. Неужели мы должны сидеть по своим углам?

– Вопрос только в том, чтобы избежать такого положения, когда тобой просто манипулируют.

– Вы думаете, что вами манипулируют?

Это был тот самый вопрос, который постоянно не давал нам покоя, который мучил нас в то время и будет беспокоить в будущем. Ответа на него не было. Но это был тот самый вопрос, который нельзя задавать солдатам. Они должны выполнять приказ, а не размышлять. Думали ли летчики, осуществлявшие бомбардировки городов, о том, что ими манипулируют? Что заставляло людей забывать о самых элементарных нормах морали при ведении самой истребительной войны современности? Солдаты, побывавшие в отпуске в Германии, рассказывали, что бомбардировки городов с беззащитными женщинами и детьми на родине вызывали у них более худшие ощущения, чем те, которые возникали от пребывания на русском фронте. Люди напоминали раков в кипятке, краснеющих от боли. Вот только возникал вопрос: имела ли эта боль более высокий смысл?

Следующим вечером мы вслед за батальоном, которому были приданы, двинулись дальше. Снова было воскресенье. Я ехал верхом, скорчившись от боли. Накануне мы явно выпили лишнего, и теперь вчерашний коньяк вызывал у меня колики в желудке. Колонна растянулась по краю огромного пахотного поля. Справа от нас темное небо прорезали лучи прожекторов противовоздушной обороны. Там должен был быть Купянск.

Мы поневоле залюбовались игрой прожекторов, наблюдая, как в темном небе то встречаются, то расходятся их лучи. Внезапно в стороне от нас прямо над полем стали появляться громадные огненные груши. Через несколько мгновений до нас донесся оглушающий грохот. Характер появления этих «груш» и взрывов позволил сделать вывод, что это были не снаряды «сталинского органа»[126], а прыгающие мины с потрясающим оптическим эффектом. Так, наверное, должно было выглядеть болото в одном из кругов ада, описанных Данте[127]. В него с интервалом в 2 минуты опускались все новые и новые железные шарики.

Стало совсем темно. Мне никогда не доводилось видеть столь темные ночи, как в то лето. Противник вел легкий беспокоящий огонь. Впереди можно было наблюдать разрывы снарядов, и мы медленно, но неуклонно приближались к ним. Нам не были известны ни расположение позиций, ни особенности местности. И от всего этого становилось все более жутко. Ясно было только одно: на город должна была быть предпринята атака силами 14, 16 и 22-й танковых дивизий при поддержке 44-й, 71-й и нашей пехотных дивизий. Мы находились на крайнем левом фланге в начале дуги, огибавшей Купянск и устремлявшейся далеко на восток.

В 2 часа ночи прибыл Волиза и несколько прояснил ситуацию. Наступление пехоты на Великий Бурлук развивалось столь стремительно, что за ней части, имевшие на своем вооружении тяжелое оружие, просто не успевали. На убогих мостах через водные преграды в темноте образовались гигантские пробки.

Стрельба русской артиллерии становилась все беспорядочнее и постепенно ослабевала. Русские, похоже, не ожидали удара через речку и теперь изредка стреляли наобум в темноту. Да и откуда им было знать, где мы находимся, если нам самим никак не удавалось сориентироваться в этих лежащих перпендикулярно реке цепочках домов. Ведь была ночь.

– Остаемся здесь и будем ждать рассвета, – сказал Волиза. – Днем отсюда должна хорошо просматриваться вся местность. Вчера в светлое время я был здесь неподалеку, и мне открылся обзор на многие километры в глубь территории, занятой противником.

Мудрое решение. А пока ночная темень продолжала сгущаться. В темноте видны были только вспышки от разрывов снарядов и быстрые цепочки очередей трассирующих пуль. Слышался треск пулеметов и грохот артиллерии.

Скалигер, связисты и я решили разместиться в небольшом домике. Жителей не было. Нас встретил только исхудавший котенок с горящими в темноте глазами. Скалигер взял его на руки и погладил по взъерошенной шерсти.

– Сейчас начнет светлеть, – сказал он. – Фербер, посмотрите, может быть, рассвет уже начался?

Фербер ударом ноги открыл наружную дверь и вышел. Через пару минут он вернулся и доложил:

– На востоке ничего не видно.

– Все еще стреляют?

– Далеко