Но никто не оглянулся на Голготтерат, вздымающийся позади них во всём своём зловещем величии.

Однако тысячи людей по-прежнему продолжали безутешно рыдать. Некоторые что-то выкрикивали, другие же просто бормотали вслух. Шум разговоров распространялся, растекаясь по близлежащим склонам. Немало людей пострадало в разразившемся недавно бесноватом буйстве, и теперь их выносили из толпы, подняв над головами и передавая наружу по лесу воздетых рук.

– Многие всё ещё плачут…

Голос его пролился на них подобно дождю – тёплому и моросящему.

– Души, наиболее отягощённые грузом вины.

И что-то в его голосе – интонация или отголосок – кололо слух всем и каждому. Многие из продолжавших рыдать сумели, наконец, унять свои судорожные стенания, расправить плечи и встать прямо, вытереть слёзы подушками пальцев и, моргая в притворной усталости, воззриться на Аспект-Императора. Но бдительности соседей им обмануть не удалось, ибо те уже заклеймили всех плакальщиков печатью своей памяти.

– Они пребывают, словно мрачные тени на пути изливающегося света…

Средь ропота толп вновь набирал силу тонкий визг. Многие из замеченных в неудержимых проявлениях чувств начали оглядываться по сторонам, то ли сбитые с толку, то ли изыскивающие пути к бегству.

– Они развращены… поражены скверной…

Но некоторые из плакальщиков даже приветствовали своё уничижение, улыбаясь сквозь вопли и слёзы, призывая осуждение и смерть обрушиться на них.

– Взять их!

Человеческие массы, которым мгновением ранее настолько недоставало подробностей и различий, что они казались совершенно однородными, тут же расцвели тысячами больших и малых цветков, ибо мириады конечностей со всех сторон устремились к рыдающим людям.

– Поднимите их так, чтобы я мог их видеть!

Цветы, состоящие из овеществлённого насилия, выгнулись, а затем словно бы выросли, раскрываясь назад и наружу, явив испытующему взору небес множество фигур, часть из которых яростно сопротивлялась хватке держащих их рук, часть извивалась, а некоторые просто лежали безвольно и покорно…

– Отворите их глотки!

И цветы сжались, пытаясь отстраниться от тянущихся к ним со всех сторон тысяч бледных конечностей…

– Испейте! Испейте их беззаконие! Омойте сердце своё жаром их проклятия!

Люди бросались вперёд, сжимая в руках сделанные из Священных Писаний чаши, а затем удалялись, горбясь над своею алой добычей, и только оказавшись в стороне, запрокидывали головы…

– И готовьтесь! Отриньте всё, что делает вас слабыми и бессильными.

И он вдруг вспыхнул, испустив блистающий луч, начинающийся у самого Обвинителя и упирающийся прямо в порочное золото Нечестивого Ковчега.

– Ибо ваша единственная надежда на искупление находится позади вас! Святая Миссия, доверенная вам Богом Богов! И вы! Должны! Пойти! На всё! На любую боль! Любую ярость! Даже будучи искалеченными, вы должны ползти, разя вражий пах или бедро! Даже ослепнув, должны на ощупь втыкать клинок в визжащую черноту, а умирая, плевать во врагов, извергая проклятия!

Тела плакальщиков лежали повсюду словно тряпки, словно ужасающие обломки кораблекрушения, в беспорядке разбросанные разыгравшейся бурей.

– Сражаясь, вы прошли через весь Мир! Свидетельствовали такое, чего никто не видел веками!

Цветы исчезли подобно тому, как истаивают песочные замки под натиском волн.

– И ныне стоите на самом пороге Искупления! И вечной Славы!

Растянувшееся на мили Воинство Воинств заколыхалось и взбурлило, ибо мужи Ордалии, наконец, отвернулись прочь от мешанины скал и уступов Окклюзии – прочь от жестокого правосудия своего Святого Аспект-Императора.

– Голготтерат!

И прочь от себя.

– Голготтерат!

К цели.

– Все отцы секут своих сыновей! – возгласил Святой Аспект-Император, голос его, казалось, скрёб и царапал небесный свод.

– Все отцы секут своих сыновей!

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Голготтерат

Дни бестелесного ужаса. Дни ярости и стенаний. Дни безголосых визгов и стонов. Дни зубовного скрежета… в отсутствие зубов.

Дни… движения по течению или по ветру – как движется дым, уносимый сквозь темноту дуновением ночи.

Ужасающий Анасуримбор Келлхус спрятал душу Маловеби в свой кошелёк, и ему ничего не оставалось, кроме как наблюдать за калейдоскопом мелькающих образов. Пересечение пустошей. Сломленная императрица, чей взгляд то и дело замирал, цепляясь за очертания предметов. Её сын, всякий раз тайком пробирающийся поближе к краю лагеря. А теперь – суматоха и ярость, последовавшие за возвращением к Ордалии… Всё то, что можно было заметить, болтаясь у бедра Аспект-Императора.

Танцующего в мыслях…

Колдун Мбимаю едва был способен смотреть на всё это, ибо, хоть он и был ныне бестелесным, все его страсти, в буйстве которых поэты так часто склонны винить плоть, никуда не делись, пылая так же свирепо, как и всегда. Насколько он помнил. Ужас, ярость, сожаление бичевали и изводили Маловеби до такой степени, что, казалось, глаза его готовы выскочить из орбит. Ликаро, где бы он сейчас ни холуйствовал, от сыплющихся на него проклятий должен был попросту превратиться в золу!

Подобно всем несчастным, выжившим после какой-либо катастрофы, Маловеби исчислил всё, что у него осталось и ещё могло хоть как-то послужить ему. Он был способен чувствовать. Мог видеть. Мог думать и размышлять. И помнил всё случившееся с ним до… до…

И по-прежнему мог слать проклятья Ликаро.

Он всё ещё обладал своими качествами – он оставался Маловеби, хотя и был лишен всех физических возможностей, будучи заперт в одном из декапитантов, привязанных к поясу Аспект-Императора, – или же он просто с самого начала лишь убеждал себя в этом. Чем чаще он пытался восстановить в памяти события, в результате которых оказался заключённым в свою чудовищную тюрьму, тем отчётливее осознавал, что обмена, как такового, не было. Он ясно помнил, как Аспект-Император прикреплял одного из декапитантов к истекающему кровью обрубку его шеи, и осознавал, что если бы тот заточил его душу во втором из своих демонов, то тогда Маловеби в одиночестве болтался бы на келлхусовом бедре, находясь внутри этой штуки, а не был бы принуждён постоянно любоваться её чёртовыми гримасами.

Это означало, что Анасуримбор похитил не столько его душу, сколько его голову.