В какофонию криков, усложняя её грохочущий напев, вторглись полосы рёва.

– Что там случилось? – спросила Мимара.

Борющийся с рассвирепевшим ветром Акхеймион удостоил её лишь мимолётного взгляда.

– Твой отчим, – ответил он дрожащим голосом.

* * *

Так близко.

Пройас думал о девушках с сутулыми плечами и смелыми глазами, об остром вкусе перчинок, раздавленных зубами при поедании запечённых в меду перепелов, о пыли, поднятой пританцовывающими ногами жрецов Юкана. Он думал о детях, беседующих с великими властителями в соседней комнате и не подозревающих о том, что родители слушают их. Он думал о клубящихся над ним облаках – хрустяще-белых на бледной синеве неба. И безмолвных… безмолвных… безмолвных…

Он думал о любви.

Боль не столько ослабла, сколько разрослась в нечто чересчур невероятное, чтобы он способен был её ощутить, а её укусы теперь казались ему чем-то вроде скользящих по коже шариков.

Лишь мухи по-настоящему досаждали ему.

Поверхность земли под ним вращалась сперва налево, затем направо, хотя он и не мог понять отчего, ибо в воздухе не ощущалось ни дуновения. Может, это какое-то напряжение внутри самой верёвки? Некое несовершенство…

Он чувствовал какой-то дряблый груз, свисающий с его костей… груз его собственного мяса.

Такого холодного по сути своей…

И такого горячего на ощупь.

Чем дольше он размышлял о неровной поверхности – там внизу, тем в большей степени размышление это становилось выводом.

В какой-то миг ему почудилось, что он увидел Акхеймиона, стоящего прямо под его крутящимся телом, или некую его обезумевшую и состарившуюся ипостась – согбенные плечи, покрытые гниющими шкурами. Пройас даже улыбнулся этому видению, прохрипев:

– Акка.

Хотя в грудь его при этом будто бы вонзилось множество острых ножей.

Затем привидевшийся ему образ исчез и остался лишь тот самый вывод.

Он нашёл блаженство в дремоте.

Затем он понял, что его тащат вверх. Он и не подозревал об этом, пока не увидел зеумского юношу – своего товарища по несчастью, друга сына Харвила – болтающимся где-то внизу. Раскаяние пронзило его ударом меча. Рывок за рывком он поднимался к вершине утёса, вращаясь в оранжевых лучах вечернего солнца на своей конопляной верёвке. Он очнулся, когда его тело перевалилось через торчащий каменной губой выступ, и внезапно осознал, что сила, с которой орудовал вытянувший его человек, всё это время выдавала его…

Вопияла о его нечеловеческой природе.

Облачённая в белое фигура, заклеймённая трупными пятнами декапитантов, приблизилась к нему, сияя ореолами вокруг головы и рук. А затем была жёсткая, усыпанная камнями поверхность… и тёплая вода, омывающая его лицо, освежающая прохладой, утоляющая жажду.

– Взгляни… – произнёс любимый – невзирая ни на что по-прежнему любимый им – голос. – Взгляни на Голготтерат.

И Пройас, устремив свой взгляд сквозь пустоши Шигогли, увидел колоссальные, вздымающиеся к небу Рога, касающиеся своими изгибами пылающего шара солнца, тлеющего яркими отблесками в их полированном золоте.

– Зачем? – прохрипел он. – Зачем ты заставляешь меня на это смотреть?

Ему не нужно было поворачивать голову, дабы понять, что Аспект-Император колеблется. Голготтерат стал его ликом.

– Я не уверен… чем я ближе, тем сильней разрастается тьма.

Сглотнув слюну, Пройас почувствовал в горле дикую боль, но на его лице сейчас было написано одно лишь смятение. Этот день, казалось, разделил всю его жизнь на до и после.

– Ты попросил меня… попросил сотворить все эти мерзости.

– Да. Чтобы совершить невозможное, тебе необходимо было содеять немыслимое. Провести подобное воинство так далеко через земли настолько опасные… Ты сотворил чудо, Пройас.

Какое-то время экзальт-генерал тихо рыдал.

– Ты был нужен мне слабым… – объяснил его Господин. – Будучи сильным, ты стал бы искать альтернативы, любые возможности, которые позволили бы тебе избежать действий настолько чудовищных.

– Нет! Нет! Будь я сильным, тебе было бы достаточно лишь отдать мне приказ! И во имя твоё я совершил бы любые злодеяния!

Сокрушённый вздох.

– Подобное тщеславие присуще всем людям, не так ли? Оно всеобще. Полагать, что им известны все их поступки – все до единого, и прошлые и будущие… Нет, старый друг. Я прозреваю тебя глубже, чем ты способен понять. Ты бы отказался выполнить подобный приказ, решив, что я испытываю тебя. И если бы ты не сомневался во мне, если бы считал меня благим, то ты стал бы сомневаться в моём приказе. Вот почему я опроверг твои убеждения. Чтобы суметь принять подобное средство, тебе следовало быть неверующим. Только уничтожив твою веру, я мог точно знать, что ты непременно потянешься к ближайшей дубине, что, бросая свои счётные палочки, ты всегда будешь принимать решение, основывающееся на голоде.

Голготтерат… Даже будучи так далеко, он тем не менее подавлял, преобладал, господствовал, пробуждая в душе некую первооснову, саму сущность первозданной тревоги.

– Но тогда… зачем обличать и позорить меня?

Возлюбленное лицо даже не дрогнуло.

– Затем, что твоя жизнь – цена миллионов жизней… в том числе жизней Мирамис, Тайлы, Ксинема.

Пройас закрыл глаза, из которых текли горячие слёзы, – в равной мере слёзы облегчения и обиды.

– Как это? Как… моё обвинение… может изменить… хоть что-то?

– Оно исцелит сердца тех, кому предстоит продолжить сражаться. Даст мне воинов, которые бьются, будучи возрождёнными.

Стая устремившихся на юг гусей миновала простёршееся над ним небо, растянувшись какой-то загадочной руной.

– Так я спасён? Или я… сам себя… п-проклял?

Анасуримбор Келлхус пожал плечами.

– Я не пророк.

Другой Пройас зашипел сквозь зубы, ибо унижение стёрло меж ними все границы и все различия.

– Лжец!

– Семена были брошены, а я лишь говорю, какие из зёрен прорастут. В этом я не отличаюсь от любого Пророка.

– Враньё! Ложь и обман – всё до последнего слова!

– Правда… – молвила тень Аспект-Императора голосом, казалось, тоже пожимавшим плечами. – Ложь… Для дунианина всё это не более чем инструменты, два ключа к двум различным областям Мира. Скажи мне, что, по-твоему, лучше: правда, означающая гибель человечества, или ложь, ведущая к его спасению?

Низвергнутый экзальт-генерал сплюнул кровь изо рта.

– Тогда почему бы не солгать и сейчас? Почему бы не сказать: «Пройас, твоя душа исполнилась ныне самой наиблагословеннейшей благодати! Ты будешь пировать в чертогах Героев и возлежать с девственницами в Священном Чалахалле!»?