Святой Аспект-Император взмахнул рукой, и ещё одну обнажённую фигуру – в этот раз смуглую, хоть и бледную – вытащили вперёд и безжалостным толчком повергли на усыпанную каменной крошкой поверхность в том же самом месте, где несколькими мгновениями ранее корчился зеумский принц. Град камней поредел, а негодующий рёв Великой Ордалии постепенно умолк. Люди призывали друг друга к тишине, готовые придушить некоторых продолжавших вопить глупцов, и поражённо взирали на своего Господина и Пророка, стоящего прямо и величественно и возвышающегося над простёршейся у его ног фигурой.

– Будь проклят… – начал он было, но его священный голос, будто бы надломившись, вдруг на миг прервался…

– Будь проклят Нерсей Пройас! – прогромыхал он со столь дикой яростью, какой от него ещё никому не доводилось слышать, прохрипел с непреходящей болью и разрывающим душу неверием отца, преданного возлюбленными сыновьями. Великая Ордалия разразилась лавиной криков, переходящим в рычание рёвом, превращающимся, в свою очередь, в беснующееся крещендо, почти не уступающее адским завываниям Орды. Но шум этот ничуть не мешал речам Аспект-Императора и даже не умалял его громоподобного голоса.

– Будь проклят мой брат! Мой товарищ по оружию и вере! Ибо его предательство ввергло всех вас в тиски Проклятия!

Бесчисленные тысячи бурлили, топали ногами и потрясали кулаками, раздирали себе ногтями кожу и рвали бороды.

– Будь проклят тот… – вскричал Святой Аспект-Император, срывая дыхание, – кто разбил моё сердце!

И то, что было суматохой и шумом, переросло вдруг в необузданное, неуправляемое буйство, в неистовство людей, обезумевших настолько, что они готовы были крушить и карать всё, имевшее несчастье оказаться поблизости, лишь бы это позволило обрушить возмездие и на то, что было недосягаемо.

Столпы вновь возложили руки на опального экзальт-генерала. Под их жестоким усердием он не способен был удержаться на ногах, а голова его болталась, как у мёртвой девицы. Они бросили его вниз с уступа Обвинителя, так же как не так давно швырнули туда Цоронгу. Конопляная верёвка резко дёрнула Пройасово тело, со всего маху ударив его о скалу, и там оно, раскачиваясь, повисло над завывающими массами, привязанное за локти.

Стоя на краю обрыва меж двумя болтающимися у его ног преступниками, Аспект-Император простёр свои золотящиеся божественным ореолом руки. Великая Ордалия ответила тем, что напоминало всеобщий припадок. Напавших на Обожжённых охватила бешеная ярость, а тех, кто по-прежнему испытывал голодные муки, оставаясь в рабстве у Мяса, обуяла дикая похоть. Люди или рыдали и бушевали во гневе, вопя и харкая в сторону обеих висящих на уступе фигур, или же завывали славословия осудившему их на вечное Проклятие Богу.

Казалось, будто вопит сам Мир, ибо звук сей был столь оглушительным, словно сами небеса кто-то прямо сейчас пробовал на зуб. Но поразительный голос – Его голос, – без труда проникнув сквозь весь этот чудовищный гам, тем не менее достиг их ушей:

– Будь проклята Великая Ордалия!

Голос столь могучий, что в нём слышалось нечто большее, нежели просто звук. В этом голосе чудился хрип, извергающийся прямиком из горла Первотворения и создающий из разверзшейся над ними пустоты непроницаемые и давящие пещерные своды, представляющийся речами, произносимыми языками и устами всех и каждого слушающего их. Издаваемый Воинством рёв ослаб и затих, будто выкрики, из которых он состоял, были пылинками, унесёнными прочь внезапно поднявшейся бурей. Мужи Ордалии стояли ошеломлённые и онемевшие, словно та оглушающая громкость, с которой их Господин и Пророк провозглашал свои изречения, только что в прах сокрушила сами слова, из которых те состояли, превратив весь их смысл и значение в какую-то серую грязь.

– За деяния мерзостные, непристойные и неописуемые – преступления, калечащие и сердце, и разум!

И тогда десятками тысяч они словно бы повисли голыми и казнимыми рядом с теми двумя злодеями. Исступлённые рыдания одно за другим рвали ткань изумлённой тишины…

Ни у кого не осталось и тени мысли о высящемся за их спинами Голготтерате.

– За насилие брата над братом, за родичей, родичами убитых и осквернённых!

Ещё больше воплей стыда и горя. Люди раскачивались на одном месте, рвали на себе волосы, царапали кожу, скрежетали зубами.

– Воистину прокляты! Прокляты и осуждены на вечные адские муки!

И тогда то, что было причитающим хором, превратилось в громоподобный стенающий вой, в умоляющий стон целых народов, наций и рас…

– Вероломные людоеды! Сборище нечестивцев!

– Какое бесстыдство!

– Какая мерзость!

Все до единого они содрогались, или рыдали, или вопили, или вскидывали руки с пальцами, сложенными в охранные знаки. Все – принявшие ли на себя эту вину, отрицающие ли её – не имело значения. Подобно безутешным детям они висли на плечах у соседей, дрожа и дёргаясь так, словно само Сущее держало их мёртвой хваткой.

Как? Как могло случиться такое? Как эти самые руки…

Как они могли…

Стоя высоко на утёсе, Святой Аспект-Император взирал на них сверху вниз, словно какой-то сияющий белизной и золотом проём мироздания. Почерневшие известковые скалы Окклюзии вздымались вокруг него, и хотя на фоне собравшихся здесь бесчисленных тысяч он выглядел всего лишь пылинкой, им казалось, что они видят на его лице негодование и хмурое недоумение, чувствуют прохаживающуюся по их плечам плеть божественного осуждения и ощущают кожей разящий клинок обманутых надежд братской любви…

Как? Как они, его дети, могли так безнадёжно заплутать?

Возвышаясь на Обвиняющем Утёсе, их Господин и Пророк наблюдал и ждал, будучи столь же непостижимым, как хмурые небеса. И один за другим мужи Ордалии начинали тяготиться не столько своим горем или же отвращением к себе, сколько той разнузданной несдержанностью, которой поддались. Вскоре они погрузились в молчание, за исключением тех, кто оказался чересчур жалким или сломленным, чтобы уняться. Они стояли там, омертвевшие сердцем, мыслями и членами, скупясь на усилия даже ради простой потребности дышать. Они стояли там, ожидая от воздвигшегося перед ними сияющего светоча суда и приговора.

Да. Пусть всё закончится.

Даже проклятие, казалось, теперь было для них благословением, лишь бы прошлое, наконец, оказалось предано забвению и ушло в небытие.

Появившись словно бы из ниоткуда, у них по рукам пошли маленькие конические чаши, сделанные то ли из папируса, то ли из листов тонкого пергамента, вырезанного из свитков Священных Писаний. И в силу свойственной всем толпам склонности к подражанию, каждый из них, вторя действиям своих товарищей, брал один конус, передавая оставшуюся груду дальше. И это всеобщее незамысловатое действие успокоило их, а ожидание своей очереди дало возможность отвлечься, удивляясь и задаваясь вопросами. Многие вытягивали шеи, чтобы всмотреться в окружающие их множества, а другие вглядывались в кусочки неразборчивого текста, виднеющегося на доставшихся им чашах. Третьи же смотрели на выступ, ожидая какого-нибудь знака от своего Святого Аспект-Императора…