четыре года этой тетке с толстым задом! Черт побери!» — и сплевывает.

Но ничего тут поделать нельзя.

— Когда, разрешите узнать, послано уведомление? — справляется Левин.

— На той неделе, — говорит Бониковский. — Ответчик, как вы сами можете убедиться, не явился.

Да, в самом деле, не явился. Где же он? Значит, все. Можно идти. Хабеданк поворачивается и шагает к двери. Но для тетушки Хузе дело отнюдь не кончено.

— Зайдем на почту, — объявляет она.

Да, уведомление написано канцелярией суда на прошлой неделе, повестка лежит на почте в Бризене. Вся судебная корреспонденция рассылается два раза в месяц, объясняет почтовый чиновник. Циркуляр почтового управления в Мариенвердере от 17 февраля 1871 года, за номером 10, абзац 4.

— Строчка вторая, — обрушивается на него тетушка Хузе. — Да говорите же по-человечески!

Других уведомлений для Неймюля не имеется, сообщают им, и теперь они действительно могут отправляться домой.

Дедушка не поехал в Бризен. Стало быть, знал. Тут, стало быть, все получилось как нельзя лучше: цидулька господина пастора, намек господина ландрата, фокус господина окружного судьи с перенесением срока, так оно и шло, без сучка и задоринки.

Тетушка Хузе простодушно восклицает:

— Ну уж я намылю ему холку, негоднику!

Это пункт тринадцатый, и относится он к моему дедушке.

Ничего себе сюрпризец, когда тетушка Хузе слезает в Неймюле с телеги, прощается перед домом моего дедушки с Хабеданком и Левиным, заключает в свои объятия Кристину, целует и называет ее деточкой, а напоследок повертывается к моему дедушке и гробовым голосом произносит:

— А с тобой мне надо поговорить, голубчик. Тут уж никак не отвертишься.

Но и результата тоже никакого.

Сколько бы ему ни говорили все добрые люди от Малькена до Бризена — людские, ангельские и уж не знаю чьи голоса, — все равно, знаем мы наперед, он поступит, как задумал, в духе своих предков, по их образу и подобию, но на свой обычный манер, то есть паскудно.

На следующий день тетушка Хузе перебирается к бабке Вендехольд на выселки. Вот уж не ждала, не гадала, это же форменный негодяй. Денька через три она собирается в обратный путь, домой в Полькау.

А дедушка расхаживает, как дух Конопка.

Потирает руки: все получилось как нельзя лучше.

Чешет затылок: и чего они все вмешиваются?

Проводит по щетинистому подбородку и сам с собой рассуждает: значит, Хабеданка вышвырну и поляков тоже в шею с мельницы, ну, а дальше как? Когда в воскресенье все сидят в молельне и поют: «О конце, конце молим тебя, господи!» — дедушка останавливается на полуслове, складывает руки на животе и громко возглашает под общее пение:

— Да-да, кончай уж! — И напоследок бурчит: — А нет, так я сам кончу.

Перевод В. Курелла.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Тебя вызывают в суд, ты тащишься в Бризен к этим господам и возвращаешься: ничего, мол, не было.

— Марья, — говорит Левин, — разбирательство отложено, я сам видел, черным по белому и с казенной печатью.

— Да как же это так? И почему старый черт все наперед знает, ему и ехать никуда не надобно, а ты ничего не знаешь — как же это так?

— Тебе этого не понять, Марья, — говорит Левин.

— Да и мне тоже, — отзывается Хабеданк.

Левин, тот, конечно, много чего повидал сызмальства, у них в Рожанах тоже не лучше было. Об этом можно говорить, да что толку.

Дедушке не сидится, он все ходит туда-сюда и сам с собой рассуждает. А то примется распекать Феллера, в нем-де нет должного усердия: его дело повсюду поспеть и послушать и повсюду свое слово молвить, где маслица на душу пролить, а где огоньку подложить под зад.

— Что это мне вдруг огонь вспомнился? — удивляется дедушка. Он уже высказался по четырнадцатому пункту, который гласит: «Кончай уж, господи, а нет, так я сам кончу».

Весть о том, что разбирательство втихомолку отложено, разнеслась по всей округе. Бабка Вендехольд и говорит Рагольскому:

— Мне эти суды ни к чему, но, если так и дальше пойдет, на что они вообще сдались и не лучше ли их побоку? Старикова это работа или нет?

— Ясно, его, — говорит Рагольский.

— Вот видишь, — говорит Ольга Вендехольд, — ведь можно же в крайнем случае поладить.

— Поладить стоит денег, — возражает Рагольский.

— Так деньги у него есть.

— Есть, да не про нашу честь! — говорит Рагольский.

Вот какие разговоры ведутся в Неймюле, на выселках, в деревне и в трактире Розинке. Низванд и Корринт, те и не то еще говорят, и на такой разговор приносит дедушку, но он и не заикается про то, что опять они лодыря гоняли, а только:

— Ага, вы? — садится и объявляет: — Пятнадцатого расчет — и проваливайте!

— Как так? — говорит Корринт.

— И куда? — говорит Низванд.

— В Россию, — преспокойно отвечает дедушка. — Мне вы больше не нужны.

— Сами, значит, работать располагаете? — спрашивает Корринт.

— А если не уберемся, что тогда? — спрашивает Низванд.

— Пятнадцатого расчет, но чтоб я вас больше не видел.

На этот предмет они еще подумают. Пятнадцатого получка — тут возражений нет, а там время покажет.

— И тебе надо убираться, — говорит дедушка. Он зашел в Пильхову хибару.

Хабеданк умеет себя вести. Он встает и спрашивает:

— Как же так?

Повсюду только и слышишь: «Как же так?» У дедушки глаза наливаются чернотой. Куда ни придешь, каждый только и спрашивает: «Как же так?»

— Катись отсюда без разговора, — отвечает дедушка. — Вместе со скрипкой и с Мари. — И с Левиным, надо бы ему добавить, он знает, что Левин нашел здесь пристанище. Но про это он молчок. А только: — Не твой это дом!

— И не твой! — говорит Хабеданк.

— Это Пильхов дом, — говорит дедушка.

— Так приведя его сюда, — говорят Мари. — Да поищи его хорошенько.

— Не важно, — говорит дедушка, — уж я сумею вас выжить. — И пошел своей дорогой.

Видно, придется снова нажать в Бризене, думает он, сейчас это, правда, не к месту, да ничего не попишешь. Если эти здесь останутся, я не знаю, что сотворю. Стало быть, опять той же дорогою — в Малькен.

Эта христианская уния, мерекает дедушка, обходится ему все дороже. Придется опять тряхнуть мошной, но желанное письмо, так или иначе, будет написано. Фрау пасторша стороной навела справки. В окружной кассе Ковалево-Шёнзе ей сказали, что игра стоящая. «Мы немцы», — говорит фрау пасторша, мечтательно закатывая глазки.

Как выглядит такое письмо в Бризен, мы уже знаем. Начинается оно: «Дружище!» — а кончается: «Твой покорный слуга». Самый же текст гласит: «Считаю необходимым обратить твое внимание на то, что речь идет о глубоко преданном нашему немецкому делу и