они, как цыплята, вздрагивали крылышками листьев и роняли на землю желтый пух лепестков. Механик приспособил бак под трибуну. Взобравшись на него, он произнес перед жителями села речь.

Освещенный пурпуровыми лучами заката, стоял он на железной трибуне и старался растолковать, за что борется партия большевиков, что такое диктатура пролетариата, кто такой Ленин. Он сказал:

— Завтра мы отберем у Змиевых землю и поделим ее поровну между едоками.

Это было главное. Но Иванов сообщил крестьянам новость, которую в селе еще не знали:

— Двенадцатого декабря тысяча девятьсот семнадцатого года Всеукраинский съезд Советов в Харькове провозгласил Украину Республикой Советов и объявил власть Центральной рады свергнутой. Понятно?

— Понятно! Вали дальше! — закричали в толпе.

Это было первое настоящее собрание, посвященное земельному вопросу, на него все жители села явились, как на богослужение. Крестьяне стояли плотной толпой, одни в хромовых сапогах, другие босиком. Мальчишки облепили деревья. Пока механик говорил, в тишине можно было услышать, как сдавленно дышат люди. Все, что он говорил, было близко и понятно им. Не знали только, что такое диктатура, и слово это пропустили мимо ушей.

Механик говорил, что мировая война, затеянная буржуазией, превратилась в гражданскую войну против буржуев и помещиков.

— Совнарком Донецко-Криворожской республики поручил мне сколотить красногвардейский отряд из мужиков вашей волости. Нам надо добыть оружие и идти защищать молодую советскую власть.

— В Чарусе на станции пулеметы за муку меняют! — крикнул Микола Федорец, пришедший на собрание с хутора.

— Чтобы укрепить Советы на Украине, надо с винтовками в руках разбить в пух и прах буржуазно-националистическую Центральную раду, придавившую своим задом всю Правобережную и часть Левобережной Украины, — так закончил механик свою речь и рукавом вытер вспотевшую бритую голову.

Лука стоял в толпе, за спиной кулака Маценко. Он слышал, как Грицько Бондаренко шепнул:

— Говорит — будто шелком вышивает.

— Что и толковать — пустобрех, большевистский псалмопевец, — ответил Маценко.

— Бешеная собака кусает хозяина.

В красногвардейский отряд записались пятьдесят семь человек, в большинстве середняки. Но записались и кулацкие сынки, и в их числе Микола Федорец.

Всех вступивших в отряд пригласили в школу.

— Сноп без перевясла — солома, — сказал механик, прочитав список, и предложил новоиспеченным красногвардейцам выбрать командира.

Макар Курочка крикнул:

— Брову! Он первый грамотей на селе. Ему и карты в руки.

— Командира нам надо бедняка, а Брова кулак, — отрезал механик. — И нужно, чтобы командир был военный. Лучше Убийбатько не найти нам никого на эту должность.

— А ты нам не подсказывай. Кого схочем, того и выберем, — огрызнулся Маценко и переломил палку, злобно ударив ею о землю.

— Это он мне за бабу мстит… С его женой я живу! — крикнул Гришка, и слова его больно ударили механика по душе.

Многие значительно улыбнулись, а Курочка так и прыснул со смеху.

Дед Семен, сидя в углу школьного класса, с обидой в голосе заметил:

— Пчела жалит жалом, а человек словом.

Настаивать на своем механику было теперь неловко, и он скрепя сердце согласился с большинством. Командиром отряда выбрали Григория Брову.

Новый командир присутствовал на заседании ревкома под председательством механика. На этом заседании постановили немедленно отобрать у помещицы Змиевой землю и сельскохозяйственный инвентарь в пользу батраков и малоземельных.

— А у Назара Гавриловича Федорца как? — поинтересовался Грицько Бондаренко, переступая босыми ногами.

— Не спеши, дойдет очередь и до Федорца, — успокоил его Убийбатько.

— У него сын Микола записался в наш отряд, — напомнил Курочка. И добавил, спохватившись: — Много таких, которым грозили, живут себе подобру-поздорову.

Микола слышал этот разговор. Пожав плечами, сказал:

— Кто украдет яйцо, уворует и лошадь. А что касается папашиной земли, то не забывайте: в нашей семье одних мужиков пять душ, да еще бабы, а сейчас бабам равноправие. Одарка тоже хочет выделиться и владеть своей землей.

— Без земли хоть по миру иди, — поддержала брата Одарка; она стояла прислонившись к раскрытой двери…

В ночь после раздела помещичьей земли крестьяне сняли в экономии железо с крыш, выломали оконные рамы, сорвали тяжелые дубовые двери и принялись разбирать на кирпич каменные конюшни. Возмущенный самочинством, Иванов приказал выяснить, чьих это рук дело, дознался, что пример подали кулаки, и приказал Гришке арестовать пять самых ретивых, в том числе и его отца. Сам же в сопровождении Убийбатько уехал за двенадцать верст, в хутор Федорцы, чтобы на месте выяснить, как поступить с землей Назара Гавриловича.

Гришка с превеликой охотой выполнил приказ, заявив, что он солдат революции и только выполняет распоряжение Иванова, своего прямого начальника, присланного большевиками из Петрограда. Пятерых кулаков забрали и заперли в расправе.

Утром мать Григория принесла ему в сельсовет завязанный в платок завтрак. Внимательно, будто давно не видела его, посмотрела на сына и, заискивая, приторным голосом спросила об отце — скоро ли его отпустят домой? Гришка поцеловал мать в широкий вощинный лоб, — с самого детства он каждое утро целовал ее так.

— Вы, мамо, не беспокойтесь, отправили мы батька в штаб Духонина… — с напускной простецой, не испытывая при этом ни сожаления, ни раскаяния, ответил Гришка.

Мать не поняла, но не расспрашивала. «Ему видней, все-таки родной сын, до греха не допустит». Она забрала опорожненный кувшин, перекрестилась, ушла.

На другой день вечером рыбаки под греблей, у фонтана, там, где спускают из ставка воду, вытянули бреднем старого Брову и куркуля Маценко. На взбухших шеях у них висели двухпудовые гири из лавки Бровы. Собрался народ. Напирая друг на друга, испуганно смотрели на подернутые перламутровой синевой первые в их селе трупы.

— Собакам — собачья смерть! — сказал появившийся у ставка дед Семен и широко осклабился. Сейчас со всей силой прорвалась в его голосе лютая ненависть к убитым.

Краснорожий, ловкий Назар Гаврилович Федорец, прискакавший верхом со своего хутора в Куприево, потрясенно развел тяжелыми короткопалыми руками и смиренно обратился к слепцу:

— Так это выходит: бей свой своего, чтобы чужой духа боялся?

Дед быстро повернулся к Федорцу, губы его запенились слюной, старое, цвета обожженной глины лицо покрылось пятнами.

— А, знает кошка, чье мясо съела! — Подумав немного, как бы взвешивая, многозначительно добавил: — Яке дерево, таки его и квиты, яки батьки, таки и диты.

И всем было понятно, что слова эти касаются не только старика Бровы, но и самого Гришки, не поколебавшегося отправить на тот свет родного отца.

Федорец выпустил из рук сыромятный повод; молодая породистая кобылица, вся в хлопьях мыла, сошла к пруду и, вытянув лебединую шею, жадно стала пить воду.

— Что ты делаешь, Назар Гаврилович, лошадь запалишь! Отдай повод какому-нибудь байстрюку, пускай поводит, — сказал сапожник Отченашенко.

— А пропади она пропадом! Все равно