— Спасибо, хозяйка, за угощение!

Тут же все забормотали нестройно:

— Спасибо, спасибо…

— Пожалуйста, родные, — ответила Аделина, рдея. — Кушайте на здоровье.

Ложки разом нырнули в пряную жижу.

Круз кушал вдумчиво, смакуя — женин борщ был чудом. Поглядывал с удовольствием на семейство. А Наталинка красавица будет. Уже видно. Не в маму. Мама тоже ничего, правда. В своем роде.

Аделина поймала мужнин взгляд, улыбнулась белозубо.

Одно что Наталинке придется волосы длинные носить, ушко прикрывая. Поморозила левое, бедунька. Воркутинская зима, ети ее. Когда Круз увидел дочку — хнычущую, крохотную, с распухшим сизым ухом, жутким куском чужого мяса, приставшим к русой головенке, — заорал: к черту Воркуту, к черту ваши ясли глупые за полярным кругом. Нечего бояться — вакцина есть, ни к чему детей морозить. Удивительно — удержала Адя. Хоть и ревела над дочкой навзрыд. Но — утерлась, высморкалась и сообщила ровно:

— Не глупите, Андрей Петрович. Вы ж видите — порядок у нас сделался. Крепкий порядок. Не из головы, а по природе, сам собой. Не рушьте. Все ведь похороните.

— Ладно, — ответил Круз, чуть не плача. — Права ты, Адя. Как всегда. Что б я без тебя делал?

— А я без вас?

Порядок и в самом деле установился. Да так быстро и крепко, что Крузову идею с записью законов чуть на смех не подняли. Зачем писать, дедушко? Все и так ясно. Своровал? По первому разу — в рыло. По второму — пошел вон. На женку чужую полез — пошел вон. Бабу побил — пусть баба сама решает, простить или вон. Если вернется без спросу — с волками выследят и мало не покажется. А если смертоубийство или драка — кровь за кровь и зуб за зуб.

Круз только головой качал. Кому закон хранить? А зачем хранить-то? Что, никто не знает? Вон, бабы женсовета всю плешь проели законами. Но свое таки провел. Отступили, усмехаясь: из прежних дед, причудлив. Там у них, по сказкам, все записывали, даже сколько кто в нужник наведался. Для науки. Могучая штука, эта наука его была. Вон, ведуна взять — тоже старый. Страшен-то как. Сивый, в пятнах. Говорят, один девки ему служат, и те голые. Зачем ему голые, такому старому? А чтоб зелье делать, которое тусклых лечит. Лечит-лечит, да не совсем. А это потому, что девки нужны ему не абы какие, а целки. А где сейчас целку-то взять?

Впрочем, Круза северный народец давно перестал удивлять и обижать. Они были как дети. Один огромный орущий шалопутный детсад. Во времена оны, до «опа», писали, что это из-за городов и цивилизации мужчины не взрослеют. Чепуха. Это когда человечество заболело заводами и шахтами, где нудно, опасно и одурительно от конвейера, тогда придумали «взрослость» — вечную усталость, безразличие, выдаваемое за снисходительность и доброту, долг, который на самом деле вовсе не долг, а заботливо выращенный обман. И забыли, что дети умеют держать слово не хуже взрослых. Простодушные, но смышленые, кровожадные, но верные, веселые вояки, беззаботные папаши — Круз любил свой оголтелый народец. А тот в долгу не оставался. Всех — и властных баб совета, и командиров, и даже Дана, наводившего ужас на всех от мала до велика, — за глаза называли по-простому, хлестко и прочно. Зинка-Кирза, Шалый, Удод — это еще ничего. А были еще Бздо с Волкохуем и Марья Мандорота. Лишь Круза, поминая, всегда звали «Андрей Петрович». И потомство его, и супругу даже — «Андреевы». Аделина злилась, но виду не подавала. Обидно по-бабьи, но если на муже твоя власть держится — поневоле язык прикусишь. Пыталась, конечно, придавить по-домашнему: прикрикнуть умело, поныть, а то и всплакнуть — да надолго не хватало. Аделина не привыкла просить и улещивать — грозила и ломала. А с таким супругом как же, погрозишь. Глянет каменно, что твой истукан. То ли слышит, то ли нет, глаза будто колодцы: ровные, холодные, глубоченные. Кинешь — и ничего в ответ.

Круз черпал борщ, радостно оглядывая родню. Все свои, теплые, кровиночка. И пришлые если — ведь прилепились, прижились. Орут, ссорятся, но без злобы, а если и зло — так запихнуть подальше и не вспоминать. Вон — Семен. Расстрелять хотел паршивца, управы не было. А теперь — жене в рот смотрит, а жена перед мамой по струнке.

Но доесть борщ судьба не дала. Робко постучав, явилась девица в белейшем халате с красным крестиком на левой сисе и вымолвила:

— Андрей Петрович, срочно, срочно!

Тот длинно выматерился про себя, а вслух, оглядев домочадцев, объявил:

— Извиняйте, родные, — дело. Хозяйка — благодарю.

— Вы поспешайте, Андрей Петрович. Может, к пирогам-то успеете?

— Может, — согласился Круз и, вздохнув, пошел за девицей.

Пожалел, что трость не прихватил с собой. Не то чтобы прихрамывалось, но на ухабах здешних поспокойнее. Сколько раз твердил: хоть щебенкой засыпьте, тоже мне, матерь городов! Где там. Впрочем, за квартал от больницы все было вылизано, вычищено и приведено в сверкающее совершенство. Стены пятиэтажек сверкают кафелем, вместо асфальта под ногами — белейший кварцит. Деревья, кустики, травка — выстрижено, уровнено. Белый дворец Инты. А девица-то как приосанилась. В святая святых идем, вотчину старого козла, все никак не откоптящего. Два месяца с детьми не был, так вот — не иначе очередной раз вздумалось подыхать среди обеда!

Но на этот раз оказалось серьезно. Дан лежал в постели посреди безукоризненно белой палаты — единственным грязным пятном. Шевелил посеревшими губами, глядел в потолок. Чуть улыбнулся, завидев Круза.

— Извини, что оторвал… но кроме тебя, не с кем… столько раз тебя попусту звал, а вот теперь, видишь…

— Я вижу, — ответил Круз. — Здравствуй, Дан. Что я могу для тебя сделать?

— Выслушать.

— Хорошо, я слушаю.

— Я виноват перед тобой, Андрей. Я звал тебя… сулил, вымогал обещания…

— Извини, это я слушать не хочу. Ты не передо мной виноват.

— Перед кем же?

— А ты до сих пор не понял? Тьфу ты! — Круз сплюнул в сердцах. — Не понял, во что превратил этот мир? Ты еще гордился, что твой дед кого-то там взрывал в сорок четвертом!

— Андрей, ты все такой же, — Дан попытался улыбнуться, и по седой щетине поползла слюна. — Рубишь сплеча, не глядя. Я этот мир спас.

— По мне, ей-богу, лучше б и не знать такого мира, и слыхом не слыхивать. Мечта Розенберга. Сверхарии арктогеи.

— Тебе никогда не казалось, Андрей, что в этой теории есть зерно истины, которое мы сейчас и видим, — сказал Дан по-немецки — и снова, как раньше, голос зазвучал сухо и сильно. — Холод очищает людей и землю. Разве я виноват в том, что рожденные на подлинном севере, за полярным кругом, сильнее и умнее тех, кого спасла от счастливой дремы моя вакцина?

— А белый храм чистой крови, посвящения, ночное блядство при факелах — в этом тоже не виноват?

— Нет. Я этим горжусь. Только такой, как ты, мог не понять, что люди скатились уже за феодализм. Открой глаза, Андрей. Паровозы, автоматы и генераторы выжили, а ум, который их родил, — уже нет. Ты, Андрей, даже не феодальный барон — ты вождь союза племен, которому долгой мучительно подниматься до настоящего феодализма. Смешно, правда? Человечество, измельчав, само пришло к устройству, соответствующему нынешнему размеру. Именно я, а не ты это устройство помог укрепить. Я создал. Я дал веру, обряд и смысл. А ты — всего лишь вояка. Я…