— Эй, вы кто? Это вас мы встречаем?

— Да, нас, — ответил Круз по-русски, вскидывая винтовку.

— Старшой, не стреляй! Не стреляй! Это вы на чухну нарвались, они враги нам.

— Выходите! — приказал Круз.

Из-за контейнеров вышел человек в грязно-белых лохмотьях, подняв руки.

— Я — Правый, — сказал человек. — Меня со щенками послали вас встретить. Но мы на чухну нарвались, отошли, а теперь слышим — стреляют.

— Сколько вас? — спросил Круз.

— Пятеро.

— Оружие? Патроны?

— Хватает.

— Чухны много?

— С дюжину.

— Хорошо, — заключил Круз. — В порту, на нашем судне, остался человек. Он еще отстреливается. Нам нужно его спасти. Поможете?

— Отчего ж нет, старшой? Поможем, — ответил Правый, улыбаясь.

Они опоздали. Слишком долго перебегали, выжидали, играли в темноте. С парой круглолицых, увязавшихся следом, Круз расправился быстро. Правый со щенками их отвлекли, и Круз свалился со второго этажа прямо на головы с пистолетом в одной руке и кабаром в другой. А у пирса пришлось повозиться. Круглолицые все время двигались, по-кошачьи бесшумные, и бой в темноте превратился в нескончаемый бег по кругу. В этом круге остались еще двое круглолицых и один из щенков, поймавший очередь в упор. И чуть не остался Михай, распоровший предплечье о торчащий из стены крюк.

Круглолицые ушли на юг. Пересвистнулись в темноте, как запоздавшие птицы, — тонко, протяжно, жалко. Побежали по улицам, шмыгнули в переулки. Круз не стал гнаться. Пошел к пирсу, к траулеру. Ваван был там. Лежат, глядя в небо, вцепившись скрюченными пальцами в стальную трубу «гусака», на которой уже замерзла кровь.

Круз похоронил Вавана на сопке над городом, у раскрошившегося бетонного обелиска со звездой и шеренгой полустертых имен. Нацарапал под ними еще одно. И, встав на колено, выпустил очередь в тусклую вагу над головой.

Люди в горах застрявшей зимы жили войной и для войны. Воевали тридцать лет подряд и полюбили войну. Называли себя волками, кормили волков, жили рядом, волками клялись и, посвящая юношей в мужчины, называли их волками. Врагами их были люди, жившие от оленей, от тайги, от рыбы и зверя, от грибов, несметно вылазящих по осени в мшистой тайге. Врагами — и рабами. Племя, угнездившееся в горах, жило поборами с тех, кто пас оленей в тундре. Забирало женщин и еду. И постоянно доказывало силой свое право взять. Эти люди были хищниками злейшей породы и бахвалились хищничеством. А еще они были гордыми, готовыми умереть за свое слово и по слову стариков.

С их стариками Круз говорил. Стариков было восемь — совет и высшее право хищного племени. Пятеро из них вышли прямиком из Апатитской колонии особого режима, называемой ласковым словом «Угольки» за необходимость отапливать саму себя полярной зимой. Но годы зимы и войны выдавили из этих людей всю обычную человечью грязь, а заодно — и изрядную долю душ, с этой грязью слипшуюся. Они походили на карикатуры, скверные картинки из вестерна — морщинистые, равнодушные старики с глазами как ружейные дула. Они приняли Круза как равного и напоили чифирем. Круз сперва чуть удерживался, чтоб не расхохотаться от чинной нелепости, с какой передавали жестяные кружки, вставали и кланялись, но потом смеяться расхотелось — будто невидимое, неощутимое невнимательному вдруг догнало, постучалось в рассудок. Эти люди были хозяевами смерти, и каждое их слово весило настоящую жизнь и боль.

Дан поначалу едва не подпрыгивал от радости. Кричал снова про северную силу, про чистоту и льды, про настоящую кровь, ожившую среди смерти. Потом начал брать пробы. И расспрашивать. Ему позволяли — знахарей племя уважало. После проб и расспросов Дан собрался, посадил Хука на цепь и пошел в зимние Хибины — умирать. Круз едва сумел отыскать его среди метели. Но нашел, сволок вниз, уже оцепенелого, и сам свалился без сил — даже выругать толком не сумел. Позвал Михая и злорадно наблюдал, как тот растирает бессильного, стонущего Дана снегом, а потом — спиртом. Аборигены поглядывали с любопытством, но не вмешивались и не спрашивали. Пришлые старики, они знают лучше. Знахарь пошел с белым духом тягаться и чуть не уходился. Известное дело. У знахарей жизнь такая. Им с теми тягаться, кого свинец не берет.

Потом Круз с Даном говорили перед стариками про жизнь и смерть людей в далеких странах, про поиски изначальной хвори, чтоб сделать лекарство, спасти всех. Старики слушали равнодушно. Затем наистарейший, Василий Ширяев, лысый и рябой, с руками, скрученными из вен, отпил чифиря из общей кружки и объявил — скрипуче, тяжко, будто высвобождал ржавое из кряжа:

— Это правда — мы медленно умираем. В детях — порча. Оленные скоро не смогут давать нам женщин. Идите, ищите лекарство. С вами пойдут наши щенки. Помогут и посмотрят. Как вам такой расклад, кореша?

Старики отпивали по очереди из кружки и кивали.

Через месяц Круз, Михай, Дан с Хуком и четверо щенков ушли из Мурманска на том самом траулере — с изрешеченной надстройкой, с кровью, замерзшей на палубе. Возвращаться в Давос захотел Дан — память об отчаянии покинула его на удивление быстро, и он снова забормотал про секрет северной крови, про анализы, тщательное исследование и секреты. А скорее всего, попросту захотел вернуться в свой мирок — уютный, обжитый и спокойный.

Траулера хватило до Орхуса — городишки на кончике Дании. Исчах перетруженный дизель. Сперва хотели ремонтировать, потом решили двигаться на машинах — тем более что щенки море возненавидели. Двух младших, Последыша со Следом, тошнило неделю напролет. А в Дании было безопасно и пусто. Команды из Давоса обшарили ее вдоль и поперек.

Добрались без стрельбы. Во Франции уже играла весна, сквозь растрескавшийся асфальт лезли цветы. А Давос встретил запахом свежего хлеба и вереницей разноцветных флагов на площади — как в прежние времена, когда был излюбленным местом съездов для толстосумов и политиков. Круз рассмеялся — хорошо вернуться домой!

Но скоро выяснилось, что домом это место можно назвать, лишь закрыв глаза и уши. Года не прошло, как от прежнего, рассчитанного на выживание устройства не осталось почти ничего. Втрое меньше стало тех, кто жил на налоксоне, и вовсе не осталось женщин, спасавшихся от счастья беременностями. Что, как, почему? Куда делись? Дан бегал сам не свой, кричал, размахивал руками. На него смотрели как на чокнутого. Какое — вымираем? Живем, и дети у нас. Зачем нам растения, жрут только и слюни пускают, да еще рожают таких же дебилов? Это чего мы не понимаем? Мы понимаем получше всяких шизиков бродячих, неспособных даже семью нормальную завести. Как — беззащитны? У нас есть мужчины, и оружие они умеют держать! К тому же дома сидят, а не бегают почем зря.

Вечером в Институте лавин, еще не превратившемся в склад мусора только из-за несчастной Митци, Круз с Даном пили виски и думали о будущем. Вместе с ними думала и Митци, захмелевшая с одного стакана и принявшаяся жаловаться на страшную судьбу. Эти тупые жирные коровы ничего не знают и знать не хотят! Здесь все летит в пропасть, все! Они же посты все оставили! Херр Круз, они солдат ваших отправили землю пахать! А меня считают полоумной дурой, перестали еду давать свежую. Говорят, чего нам пробирки твои, ты иди коров дои, если медсестрой быть не хочешь. Я — и доить коров? Медсестрой — подбирать их послед и резать пуповины? Я одна здесь еще храню науку! Ради вас, херр Дан, только ради вас!