с парнем. Они, подражая характерным движениям журавлей, принялись танцевать. Время от времени пары менялись, исполняя то танец ворона, то оленя, то волка. Красивые движения молодых гибких тел, сопровождаемые звуками, имитирующими голоса птиц, зверей, завораживали. Корнею особенно понравился танец-песня о чайке, застигнутой бурей.

После этого юноши, раздевшись по пояс, стали соревноваться в борьбе, в прыжках на дальность, поднятии тяжестей. На реке готовились к гонкам на лодках, а на край поляны уже съезжались собачьи упряжки. Хотя Омолой и вывел своих собак, участвовать в гонках не стал.

Через несколько дней после праздника старик решил, как он выразился, «освежить в чуме воздух». Корней ожидал, что для этого широко откроют вход и задерут края шкур-покрышек. Оказалось, речь шла о перестановке чума на новое место. Человек шесть освободили нижний ярус шкур, вынесли всю утварь и, приподняв чум за оголившиеся жерди, переместили метров на пятнадцать. На самом деле делается это не для проветривания. От тепла вечная мерзлота под чумом постепенно подтаивает и, если затянуть с переносом, земля расквашивается[75] и проседает.

Последними перенесли дрова. С ними в этих краях сложно: растут преимущественно тальники и худосочные лиственницы. Вдоль речушек неширокие полосы ольхи. Поэтому летом очаг-костер, даже если холодно, разжигают только для приготовления пищи (да и зимой не намного чаще), а верхнюю одежду снимают перед тем, как забраться в полог. Дрова – ветки кустарника, нарубленные полешками, длиной сантиметров тридцать, расходуют крайне бережно. После того как вода закипит, подкладывают их понемногу, лишь для поддержания жара. Зимой иные семьи объединяются и живут в одном чуме.

Загодя готовясь к долгой зиме, Фрося с детьми чуть ли не каждый день уходила в тундру рвать траву и собирать хворост. Траву после высушивания набивали в плоские полотняные маты. Зимой ими обвешивают меховой полог с боков. Человек способен перенести многие неудобства, но от мороза нет иного спасения – только теплое жилище.

Кочевая жизнь, почти натуральное хозяйство приучили юкагиров практически все делать своими руками. Из ивовой коры плести канаты, из корней ольхи прочные корзины, из стволиков лиственницы клеить охотничьи луки. Омолой оказался не только искусным резчиком, но и умелым кузнецом: выковал Корнею из железного прутка новый курок к одностволке.

Худая неразговорчивая жена старика и улыбчивая, ухватистая невестка с утра до вечера в домашних хлопотах: готовят еду, моют посуду, подметают гусиным крылом пол. В промежутках между этими делами катают из оленьих сухожилий нитки, выделывают шкуры, чинят одежду, шьют к зиме новые меховые кухлянки и торбаса (их, в лучшем случае, хватает на два сезона), заготавливают дрова.

В один из солнечных дней женщины вынесли меховой полог и принялись тщательно исследовать каждый шов. Обнаружив прохудившийся участок, латали его нитями из оленьих жил. Завершили ремонт только на второй день. (Зимой эту работу делать невозможно: шкуры на морозе твердеют, да и в чуме темно.)

* * *

Исколесив вдоль и поперек ровную, испятнанную блюдцами озер тундру, Корней убедился, что на ней полно и разного вида болот. Одни затянуты густым травянистым покровом, не пропускающим солнечное тепло: вечная мерзлота под ним почти не тает. Если и провалишься, то не выше колена. А вот на кочкастых болотах обычны коварные промоины и зыбуны. Ежели неудачно ступишь, окажешься по пояс в ржавой жиже. Самые опасные болотины с мертвым лесом. На них невнимательный путник рискует переломать ноги об корни или поваленные стволы деревьев.

Однако большую часть тундры занимали все же не болота, а небольшие мелкие озерца, соединенные протоками и речушками. Их так много, что между ними оставались лишь узкие перемычки суши, все остальное – вода и болотины. И чем ближе к морю, тем гуще их сеть, что делает побережье в летнее время практически непроходимым. Зато какое раздолье для водоплавающих!

Стаями, парами и в одиночку носятся они над водой, наполняя воздух многоголосым гомоном. По берегам шныряют юркие длинноногие кулички. На плоских травянистых островках безбоязненно откармливаются сотни линяющих гусей. Завидев упряжку, они либо убегали, беспорядочно хлопая крыльями с еще неотросшими маховыми перьями, либо затаивались в высокой траве.

На юг от стойбища начинался малорослый хребет – Кондаковские горы с прерывистой цепью скалистых останцев по гребню. Даже такие невысокие, они для Корнея были самым приятным зрелищем.

Поскольку теперь ему необходимо было не только ежедневно кормить собак, но и заготавливать съестные запасы для перехода к Чукотскому Носу, он почти каждый день выезжал в горы на охоту.

Поначалу даже не столько для добычи мяса, сколько отвести душу в дальних, порой длящихся по несколько дней, поездках. Была чудесная пора, когда горы и предгорья особенно красивы: сиреневым пламенем горели ирисы, желтым – полярные маки, бледно-розовым – островки княженики. Все это на фоне ярко-зеленых кустиков полярных березок и белесых ковров ягеля.

Чтобы добраться до хребта, следовало проехать по заболоченной тундре, петляя между озер, километров пятнадцать. На ней росли хилые, почти сплошь суховершинные лиственницы, покрытые черными струпьями лишайников. Стоят бедняги, накренившись в разные стороны, едва удерживаемые тонким слоем почвы. Корней долго не мог определить кратко и образно, какое ощущение вызывает у него этот унылый пейзаж, пока не подобрал точное обобщающее слово – дряхлость.

Поскольку болотистая марь была скудна на живность, он проезжал ее без остановки. А вот у текущей вдоль подножия горного массива речушки частенько задерживался – она обычно баловала хорошим уловом.

В самые первые выезды эта речушка с торфяными, в прослойках льда берегами не привлекла внимания Корнея. Но однажды, зачерпывая в котелок воду для чая, он заметил в ней стремительные тени: неужто рыба? Дабы рассеять сомнения, вынул из котомки леску, намотанную на дощечку. Едва крючок в шерстяной обманке коснулся воды, жилка натянулась и у поверхности шумно заметалась серебристая