настоящие морозы, но утренники начали выбеливать траву, обрамлять берега тонким прозрачным ледком. Покраснели крохотные листочки полярной ивы. Примерили рыжий наряд березки. Янтарем налилась хвоя лиственниц. Порывы ветра срывали ее и золотили Индигирку. Пропал комар, два месяца не дававший покоя всем обладателям крови. И, наконец, самый верный признак осени – начали хоркать, готовясь к битвам за важенок, быки.

Дней через десять в воздухе запахло снегом. И точно – в одну из ночей тундра преобразилась до неузнаваемости. Стала белой, мягкой и пушистой. Так в одночасье пришла, чтобы властвовать долгих восемь месяцев, зима.

К этому времени Корней заготовил столько пластин юколы и вяленого мяса, что Омолой, уезжая на выставку в Анадырь, пошутил: «Как повезешь? Две нарты надо».

Еще до снега возвратился с сыновьями Егоркан. Он был доволен кочевкой: все новорожденные олешки выжили и подросли, стадо набрало вес.

Корней планировал выехать сразу, как только лед скует озера и реки, но Егоркан отговорил:

– Нехорошо уезжать без отца. Обидится.

Омолой вернулся счастливый и радостный. Его работы отметили грамотой и отправили в Москву на ВДНХ, и даже вручили крайне полезный приз – новенький сияющий латунным бочонком примус.

В утро отъезда старый юкагир первым делом попросил Корнея положить нарты на бок. Когда он исполнил эту странную просьбу, принес ведро с водой и, окуная в нее кусок оленьей шерсти, промазал полозья. После того как вода заледенела, прошелся еще раз. Когда нарты загрузили, обошел, придирчиво проверяя, надежно ли уложены мешки.

Груза и вправду набралось изрядно. В основном корм для собак. В отдельном тюке палатка, меховой спальник. Боеприпасы и всякая необходимая в дороге мелочь в тулуне – хорошо прокопченном кожаном мешке, подаренном Егорканом. Ружье и топор засунуты под обвязку.

Закончив осмотр, Омолой произнес, довольно улыбаясь:

– Молодец! Хорошо делал!

Затем подошел к Борою и, наклонившись, поцеловал его в прохладный нос. Лицо юкагира было спокойно, но глаза на мокром месте.

Пообнимавшись до хруста костей со стариком и Егорканом, Корней сел на передок нарты и скомандовал: «Подь, подь!»

Засидевшиеся собаки взяли с места охотно и, подбадривая друг друга лаем, помчались навстречу разгорающемуся дню и сыплющимся с неба кристалликам изморози. Нарта на «ледяном ходу» легко катилась по искрящемуся от солнца белому покрову, оставляя за собой клубы снежной пыли.

Корней то и дело оглядывался. Две темные фигурки рядом с конусом чума махали рукой, пока упряжка не скрылась из виду. Прожив с юкагирами больше трех месяцев, скитник полюбил этих добрых, с открытой душой людей.

Полулежа в теплой кухлянке с непродуваемой камлейкой поверх, Корней держал курс строго на восток, временами проверяя себя по компасу, подаренному капитаном «Арктики». Вокруг абсолютное безмолвие, над головой чистое небо, впереди восемь полных сил собак. Из-под их лап в Корнея летят комочки снега. Ресницы, брови и борода путника от дыхания быстро покрылись инеем, и он все больше становился похожим на Деда Мороза.

Бодро бежит упряжка по белой равнине с редкими невысокими холмами. На подъемах Корней ободряюще гикает и, отталкиваясь ногой, помогает собакам. Ветра успели не только уплотнить снег, но и образовать на продуваемых участках жесткие островерхие гребни – заструги, резко бьющие по полозьям. От этих многочисленных ударов Корнею казалось, что позвоночник вот-вот рассыплется, а голова оторвется. Поэтому, завидев очередные заструги, притормаживал лаек, «бороня» снег остолом.

Зато на ровных участках можно было расслабиться и получать удовольствие от езды. В такие минуты Корнею представлялось, что кроме него и упряжки в мире ничего не существует, а он невесомо летит между небом и тундрой.

Выехав на обширную, без застругов марь, скитник от радости даже запел. Собаки откликнулись на хорошее настроение хозяина веселым повизгиванием и прибавкой скорости. Плавное покачивание нарты, ровное шуршание полозьев, поскрипывание кожаных креплений убаюкивали, и Корней время от времени задремывал. Выныривая из забытья, сверял направление движения по компасу и всякий раз убеждался в том, что Борой четко держит заданный курс.

За день успели пройти километров тридцать. Мало, но в начале пути всегда так. В последующие дни суточный ход возрос. В первый же вечер Господь одарил его красивым, почти на все небо, северным сиянием.

Для ночевки Корней старался выбирать гривки с темными ежиками ивняка: в них всегда можно было наломать веток для костерка. Если ветер был сильным, не ленился, строил укрытие: нарезал кирпичи из слежавшегося снега и складывал из них невысокую полусферу, оставляя в куполе отверстие для вентиляции. Для низа шли более крупные, для верха поменьше. Второй и последующие ряды укладывал с легким наклоном внутрь. У основания вырезал небольшой проход, чтобы можно было вползти (очутившись внутри, заваливал его снегом).

Все строительство занимало около часа. Конечно, палатку поставить быстрее, но крепить растяжки сложно, и при сильном ветре скаты хлопают так, что не поспишь. К тому же в снежной хижине теплей, чем в палатке. Если поблизости имелся глубокий сугроб, Корней просто выкапывал в нем пещеру. Нарты на всякий случай ставил так, чтобы утром даже без компаса можно было определить направление, по которому ехали.

Шарф, защищающий лицо, к концу дня от выделяемой при дыхании влаги оледеневал и примерзал к бороде и усам. Чтобы его снять, вечером приходилось какое-то время стоять у костра. Помучившись пару раз, скитник укоротил усы, а бороду – гордость каждого старовера – не стал трогать, стягивая горловину, прятал ее под камлейку.

По утрам, размяв пальцами спрессованный снег, умывался, разводил костерок, растапливал в котелке снег и завтракал. Набор продуктов всегда один и тот же: юкола