Царь действительно пребывал в нормальном расположении духа, колол дрова и складывал их в парке в поленницы, занимался садовыми работами, катался на лодке, играл с детьми.

Жена царя остро переживала утрату власти и никак не могла свыкнуться с новым положением. С ней случались истерические припадки, ее мучил частичный паралич. «Такие, как Александра Федоровна, никогда ничего не забывают и не прощают», – писал Керенский. Опасаясь ее давления на мужа, он распорядился на время следствия разлучить супружескую пару, разрешив им встречаться только за завтраком, обедом и ужином с условием «в разговорах не касаться проблем прошлого».

Однажды Александра Федоровна, запинаясь, с сильным акцентом обратилась к Керенскому. Лицо ее вспыхнуло, и она возбужденно заговорила: «Не понимаю, почему люди плохо говорят обо мне. С тех пор как приехала сюда, я всегда любила Россию, я всегда сочувствовала России. Почему же люди считают, что я на стороне Германии и наших врагов. Во мне нет ничего немецкого. Я англичанка по образованию. Английский – мой язык». Она настолько разволновалась, что далее говорить с ней было невозможно.

Керенский передал царю, что предстоит расследование и не исключено, что Александру Федоровну будут судить. Царь в ответ ограничился репликой: «Что же, никогда не поверю, что Алиса замешана в чем-то плохом против России. Имеются ли какие-нибудь доказательства?» Керенский ответил: «Пока не знаю». Из отдельных фраз Николая можно было понять, что он ненавидит Гучкова, считает недалеким человеком Родзянко, не может себе представить, кто такой Милюков, высоко ценит генерала Алексеева, уважает князя Львова. Лишь однажды Николай потерял над собой контроль, когда Царкосельский Совет последовал примеру Петрограда и устроил официальные похороны жертв революции. Проходили они по центральной аллее парка против окон тех комнат, которые занимала царская семья. Он с ужасом и мучением смотрел, как его бывшие караульные отдают последние почести павшим борцам за свободу, обхватил голову руками и отошел от окна.

«Пример Петрограда» вызвал ужас и возмущение Ивана Алексеевича Бунина, беспощадного критика безрассудных, с его точки зрения, перемен в жизни страны: «Я видел Марсово поле, на котором только что совершили, как немое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гробы почему-то красные и противоестественно захоронены в самом центре города живых!.. Из края в край изрыли и истоптали великолепную площадь…»

Бунин вспоминал слова Толстого о том, что у него фантазия, воображение сильнее, чем у других, и считал, что такая же беда у него. Интересно, какие чувства, не «бунинские» ли, овладели царем при похоронах в царскосельском парке. Керенский считал их печальной, но новой традицией революции.

4 марта правительство получило от бывшего царя записку с просьбой обеспечить ему и семье безопасный проезд в город Мурманск (еще недавно – Романов) для отъезда в Англию. Милюков по этому поводу встретился с английским послом 10 марта. Посол сообщил о положительном решении своего правительства. Однако организовать немедленный отъезд царской семьи было невозможно: все дети были больны ветрянкой, к тому же безопасность проезда не гарантировалась.

А тем временем ситуация в Лондоне изменилась. Предоставление убежища русскому царю и его семье стало достоянием гласности. В левых кругах палаты общин и в прессе последовали протесты. «Король Георг V, которого несправедливо сочли инициатором приезда, получил массу оскорбительных писем. Учитывая мнение общественности, 10 апреля он дал указание личному секретарю информировать русское правительство, что правительство Его Величества вынуждено взять обратно ранее данное согласие», – констатировал в своих мемуарах Керенский. Ему поручили передать это царю. Вопреки ожиданиям, он отнесся к этому спокойно и выразил желание вместо Англии отправиться в Крым. Поездка туда через районы с нестабильной обстановкой была крайне опасна. Поэтому Керенский предложил царю город Тобольск, с которым не было железнодорожной связи и куда не докатилась пропаганда большевиков. К тому же резиденция губернатора была вполне комфортабельна и удобна для проживания. Приготовление к отъезду велось в обстановке тщательной секретности. Дата отъезда – 14 августа.

Ни Петроградский Совет, ни кто еще об этом не знал. Неизвестно, как бы на это отреагировали члены Совета. Царь был слишком одиозной и ненавистной для народа фигурой. Керенский объяснил царю положение дел, посоветовал готовиться к длительному путешествию и захватить побольше теплой одежды. Царь пронзительно посмотрел Керенскому в глаза и как можно увереннее произнес: «Я ни в малейшей степени не обеспокоен. Если вы говорите, что это необходимо, то так оно и есть». И добавил: «Мы верим вам». Потом, на мгновение задумавшись, повторил: «Мы верим вам».

Перед самым отъездом Николаю разрешили увидеться с братом – великим князем Михаилом. Керенский организовал эту встречу и присутствовал на ней. «Встреча братьев состоялась около полуночи в кабинете царя. Оба были очень взволнованы. Тягостные воспоминания о недавнем прошлом, видимо, угнетали их. Долго молчали. Каждый думал о своем. А может, стеснялся присутствия чужого человека. Затем возник случайный, малозначительный разговор. „Как Алиса?“ – обратился к брату Михаил. „Ничего“, – тихо ответил царь. Потом они снова стали друг перед другом, не в силах сосредоточиться на чем-либо серьезном, время от времени хватаясь за руку другого или за пуговицу мундира.

– Могу ли я видеть детей? – спросил у меня Великий князь.

– К сожалению, я вынужден вам отказать. Не в моей власти далее продлевать встречу, – ответил я.

– Ну что же, – сказал Великий князь брату, – обними их за меня.

Они начали прощаться. Я перешел в соседнюю комнату. Кто-то из наследников, видимо Алексей, шумно бегал по коридору. Поезд появился лишь на рассвете. Я впервые увидел царицу, как мать своих детей, взволнованную и рыдающую. Ее сын и дочери не столь эмоционально переживали отъезд, но тоже нервничали. Подали к подъезду машины. В сопровождении эскадрона казаков, часть впереди, часть взади, машины выехали из парка. Уже светило солнце. Но город, к счастью, еще спал. Подъехали к поезду. Проверили списки отъезжающих. Последние слова прощания, и поезд медленно отошел от станции. Ни у кого не мелькнуло даже подозрения, какой конец ожидает царскую семью».

Проверял списки лично Керенский. Он называл фамилию, и названный должен был ответить «я» или «здесь». Царь отозвался глухим «я», императрица – стоном. Для них беда началась уже давно, и новый ее этап был унизительным. Неожиданным оказалось молчание цесаревича, когда Керенский назвал его имя. Мальчик глядел на него грустно, но горделиво. Его умные не по летам глаза не раз вспоминались Александру Федоровичу.

В доме, где расстреляли семью, потом был склад «Росигрушки», потом, сравнительно недавно, дом взорвали. Интересно воспоминание Троцкого о том, как принимали решение о расстреле: «Следующая моя поездка в Москву состоялась после падения Екатеринбурга. Разговаривая со Свердловым, я спросил между прочим: „Да, а где находится сейчас царь?“ – „С ним покончено, – ответил он. – Царь расстрелян“. – „А где семья?“ – „И семья вместе с ним“. – „Все?!“ – спросил я с явным изумлением. „Все, – повторил Свердлов. – Ну и что?“ Он ожидал моей реакции. Я не ответил. „А кто принял решение?“ – задал я вопрос. „Решение было принято здесь. Ильич посчитал, что нельзя оставлять белым живое знамя, вокруг которого они объединятся, особенно в нынешних трудных условиях“. Больше вопросов я не задавал».