цыплок с четырьмя ногами и двумя гузками. Мелекедурское диво! О нём даже по газетам писали.

Глеба не мог на него насмотреться. И, позвав Гоги, указал на цыплёнка. Смотри, какая невидаль!

Но Гоги кисло, тоскливо присвистнул и уже тише, без аппетита покарабкался дальше.

Зудится Глебке подсмотреть, ну как они там на ольхе. Там-то куда интересней, занятней. С ольхи всё видать, а видеть всё вокруг ему первая радость. Он в незнакомое как место идёт, липнет душой ко всякой неизвестной мелочи. От поворота до поворота летит бегом. Всё обстоятельно обозрел первый, теперь можно и подождать попутчиков. Дождётся и снова вскачь до нового изворота… Там, на верхотище, не надо никуда как машина бегать. Толечко толкай нос во все стороны, глазу доступна всякая даль. Вот где лафа! Да и винограду ешь по полному рту.

Мальчик скользом пустил взор на дерево. Тут же сдёрнул к серпу. А ну подумают подглядливые верхоскоки, что меня завидки скребут? Он угинается, плотно вжимается в работу. Проворно вспархивает серп, весело взблёскивает на солнце белая дужка его зубов.

Ленивый облом сухого сучка заставил вскинуться. Не беда ли? Не свалился ли кто?

Нет, никто не свалился кроме отжитого сучка. Глеб проводил его падение и невесть зачем, будто ему заломили лицо, снова поднял голову и очумело вытаращился, не в силах отодраться от увиденного.

По вымытой сини неба суматошно накатывались одно на другое громоздкие сизо-розовые облака винограда, словно настоящие маленькие красные облачка, комками набросанные как попало при закате на горизонте, суля наутро вёдро и ветер. До рези в глазах он ясно видел каждую точёную ягоду, налитую тёмно-красным жидким солнцем. Ягоды ало просвечивало дневное светило. Вот Митя потянул руку; красно-розовое облако качнулось под пальцами и в пленительно-чистой тиши сентябрьского утра Глебка услышал колокольно-хрустальный перезвон коралловых солнц.

— Эшто-о тэ-эк жа-адно-о г-глиди-ишь ты-ы-ы на не-бу-у-у-у?.. — скрипуче-ехидно пропел Митя.

Подковыристый вопросец явно адресовался Глебке. Вместе с пилюлей он проглотил и слюнку и, крепясь, отлепил глаза от тех виноградовых облаков, размято слетел к своей грешной кукурузе.

«Вы сами по себе. А я сам по себе. Мотал я ваш виноград!»

Он яро навалился рубить. Сквозь ржавый шорох кукурузных листьев ясно слышал, как лопались вверху на зубах ягоды, как сыпались белёсым дождём косточки, дробно остукивали ольховые ветки. Зато не заметил, когда за спиной опустилась кодорка. Из неё выпнулась сияющая, хулиганистая братова рожица.

— Сын мой! — пасторски прохрипел Митя.

Глебка обернулся, срезанно распахнул рот.

— Сын мой, захлопни по просьбе трудящихся рот, а то карета четвернёй въедет… Твой глас дошёл до уха всемилостивого творца. В ответ на твои не видимые миру слёзы и за твоё кукурузное прилежание ниспосылает он с царского стола этот царский виноградио!

Митя сановито подал четыре богатые кисти. Благоговейно чиркнул ладошкой по ладошке.

— Кефир сделал дело. Кефир может удалиться.

Лёжа в корзинке, Митя чинно поклонился, воздел руки, и кодорка с ним стала возноситься. Поднялась натужно на метр на какой и рухнула наземь. Кодорка похожа на вытянутую юлу с единственной острой ножкой. Попробуй не вертясь устоять. Она ляпнулась сразу на бок, выплеснула Митю.

— Эй, Гоги! — закричал он наверх. — Мы с тобой, зелёная драцена, так не договаривались! Ты эж клялся, подыму. Так подымай. Это не считается, давай понову!

Гоги сжал со лба пот в кулачок, потянул верёвку, перекинутую через толстый сук повыше того, где сидел сам, и кодорка, в которой Митя спустился с неба, привстала, воткнулась пикой в землю. Митя вскочил в неё.

— Жми, Виноград Виноградыч!

Обхватив ногами тело ольхи и упершись в него грудкой, Гоги засопел, застарался из последнего. Кодорка на миг оторвалась от земли, юлливо крутнулась в воздухе и снова улеглась на бочок, выронила Митю.

— Сыла нэту. Нэ можно я… — искательно задребезжал Гоги.

— Эйх!.. Сила, сила… Была сила, пока мать носила…

Картинный взлёт обрезало. Митя погрозился кулаком Гоги и без энтузиазма потащился на ольху, змеисто обвитую старой виноградной лозой. Скукой налились глаза. Подумалось, а чего б это стало на свете, слетай ангельчики с неба на крылах, а обратки ползи на то небо на пупке, как вот он сейчас?

Жарко, жадно, как молодые бычки, ворочали пареньки.

Митя и Гоги настрогали полный огорок винограда.

«А я один наносил кучару больша!» — думал Глебка, стаскивая свои аккуратные снопики, повязанные травой. За день-два подсохнут. Хозяйка потом будет брать их за золотые чубчики, будет устанавливать стоймя и чуть внаклонку вокруг ольхи. Голову скирду покроет клеёнкой, как платком, чтоб дождина не засекал в серёдку.

В январе вся зелень на воле примрёт, почасту станет хозяйка наведываться к скирду за кукурузкой своим козам. Интересно, вспомнит его добром? Да и сами козы помянут?

Какие глупости забегают в голову! Вспомнит или не вспомнит хозяйка зимой… Сейчас бы не кольнула отвратной работёхой! А Митечке этого довольно. В другой раз не возьмёт ни за какие слёзы.

Мысли эти подгоняли, настёгивали. Мальчик выклал душу, расстарался, так разлетелся в усердии, что к вечеру уже не мог держать серп, неподъёмной колодой он валился из рук.

На закате Митя и Гоги спустились к Глебке. Митя огляделся, хмыкнул. Далеко вокруг кукуруза до пояса срублена. Снесена в громадную золотистую гору.

— Колупаюшка! Это ты всё один насандалил?

— Не. Вдвоём… Вдвоёмушко с серпиком! — В голосе Глебки цвела гордость. — Толечко, — показал ладошки, — немножке болят.

Красными матёрыми шатрами бугрились на ладонках кровавые мозоли.

— Эх ты, дудачок! Тупой серп руку режет пуще острого… Ну, куда ты торопился? Тебя гнал кто, что ли? Русским же языком говорили: гуляй, помогай, кому делать нечего. А ты дорвался до серпа, как Мартын до мыла!

Глеб виновато сник.

— Я думал, ты… Я хотел лучше как… А то…

— А то дед Пихто убежит в кино! — в злости подсолил Митя.

Откуда-то снизу, из ложбины, рвались нарастающие гортанные детские крики. Митя обернулся. По тропинке, что глянцевито змеилась меж кустами, клубком катились Гогиевы братья.

— А ну, воробьи, живей мигай сюда! — подторопил их Гоги.

Толкаясь, пыхтя, ребятьё услужливо ринулось к старшему своему брату.

— Аба, давай борба. — Гоги показал Глебке на самого маленького.

Глебка смутился, не найдёт речей. Он знал, какие грузины заядлые борцы, и это предложение вбило душу в пятки. В следующий миг испуг разлился в нём оскорблением.

«Неужели я вовсе дохляк, чапля в сам деле, раз он спихивает меня с малявчиком?»

Глебка мучительно думал, соглашаться ли, не соглашаться, как тут и Митя бросил свою щепотку соли в огонь:

— С каким клопушком не разделаешься?